Приговорённые к счастью

Бальтазар подошёл к столику с одиноким кирпичом. На его тёмно-бурой поверхности горела ярко-алая надпись – старательно выведенное неизвестное имя, день, число и время: «…27.05.1944, 17:45». Почерк знакомый – определённо рука Адольфа.

«Это они так счёт ведут», – догадался Бальтазар, в изумлении окинув взглядом безразмерное здание. Большая свалка поодаль – это вынутые ранее кирпичи. Видимо, в следующий раз отнесёт туда этот кирпич, выломает новый и подпишет. Пока Бальтазар оглядывался, кладка рядом с брешью подвинулась и затянула проём. Здание незримо уменьшилось.

Сверху ворот висел прибитый к стене серый и тусклый свинцовый лист, где кривыми, страшненькими буквами было отчеканено: «Оставь надежду, всяк сюда входящий». Последнее слово перечёркнуто, и над ним набита правка – «вводимый».

От удивления Бальтазар едва не раскрыл рот. На родном испанском! Лично ему отображают то, что лучше всего выразит заложенную мысль. Вызнаю́т, кто подошёл, откуда родом, и подбирают подходящие слова. «Какая роскошь!» – покачал он головой. Люди с хорошими связями и при деньгах. Он припомнил пролистанную им биографию «вводимого», замечание Вернера о его «проказах» и брезгливость Альберта. Ну ясно, кто бы сомневался.

Железная входная дверь была вся в грязной саже, будто заслонка огромной печи, сдерживающая рвущееся наружу пламя. «Оставь надежду, всяк сюда входящий» и адское пламя – намёки более чем понятны. Стараясь не испачкаться, Бальтазар осторожно приоткрыл тяжёлую дверь и заглянул внутрь. Огромный тёмный зал, ряды кресел, затылки зрителей. Впереди подмостки, поднятые над полутьмой на всеобщее обозрение и единственные залитые ярким светом.

Тугая дверь громко хлопнула за спиной, когда он зашёл, но никто, слава богу, не обернулся. На цыпочках он подошёл к последнему пустому ряду, чтобы получше рассмотреть происходящее на сцене.

Там только что завершилось театральное представление в пышных одеяниях. Или некое священнодействие незнакомого обряда. Да, верно, должно быть, это ветхозаветные жрецы в дорого изукрашенных долгополых одеждах.

На сцене сбоку стоял домик, скорее сарай на железных колёсах с зарешечённым окном. Оттуда выглядывало перепуганное лицо с усиками. Это был Адольф. Увидев, что к нему подошёл один из разряженных, он отпрянул.

Жрец откинул тяжёлый засов на дощатой двери и отодвинул её в сторону. Из тёмного нутра сарая раздался визгливый плач. Другой подошедший так же молча, без единого слова, поднялся по приставной лесенке и шагнул в темноту.

Всхлипы оборвались, и скоро на свет показалась голова Адольфа, на карачках выползающего наружу. Судя по тому, как он дёргался, весь его недолгий путь на коленях сопровождался изрядными пинками. Волосы всклокочены, в них сено, сам бледный и с глупой улыбкой. Неловко развернувшись, он захотел сползти вниз на животе, но получил тычка и шмякнулся задом. Он был почти нагой, в рваной хламиде и с грязной тряпкой в качестве набедренной повязки. Из зала раздались смешки.

Весёлому шёпоту в зале вторили тяжёлые вздохи, рыдания и подвывания осуждённого, распластанного на полу дохлой крысой. Его подняли за волосы и развернули к залу на обозрение, заломили руки, когда он попытался спрятать под ладонями всё в слезах лицо. Толкая и пиная, четверо жрецов-охранников подвели его к лестнице и столкнули вниз со сцены.

Нескладно засеменив тощими ножками, Адольф споткнулся, нелепо взмахнул руками и скатился по ступенькам. В зале поднялась новая волна смешков и радостных возгласов. Спустившиеся следом грубо подняли его на ноги и повели по проходу между возбуждённо гомонящими рядами прямо навстречу Бальтазару.

«О чём ты хотел рассказать, зачем искал встречи?» – вертелся у него в голове один и тот же заготовленный вопрос.

Процессия с трясущимся невменяемым Адольфом во главе приблизилась. Бальтазар разглядел восковое, перекошенное от страха лицо ведомого, которое тот прикрывал. Словно безвольная тряпичная кукла, он двигался лишь потому, что его заставляли, всё время подталкивая в спину. Его испуганный взгляд то прятался под ладонями, то дико метался промеж рядов и что-то высматривал. Люди, мимо которых его вели, смеялись, зажимали носы и тыкали в него пальцем, а жрец, замыкавший ход, тихо напевал и махал чадящим благовониями кадилом, будто заметая за ним зловонный след.

Они подошли вплотную, и Бальтазар посторонился, заступив внутрь ряда. Адольф вдруг остановился и повернулся к нему. Бальтазар встрепенулся, мол, вот он я, зачем звал? Из-под пальцев показался обезумевший глаз и скользнул по его лицу. «Последний раз, ну же, последний…» – не услышал, а скорее прочёл он по губам бессвязное бормотание на немецком. Сразу, не дав Бальтазару и мгновенья на перегляд, пленника грубо ткнули в спину. Тот, вздрогнув, шатнулся вперёд и продолжил всё так же покорно выставлять перед собой ноги.