Приговорённые к счастью

Громче всех хохотал Руман. Он даже вскочил со своего места.

– Так ему, дураку! Я его родителей в лепёшку, а он рассуждает! – И заметил Бальтазару с улыбочкой: – По ошибке, конечно. Ваши, верно, мой грузовик по винтикам уже разобрали и что надо выяснили. Я не виновен, я герой. А ты чего хочешь разнюхать? – Руман подшагнул к нему и сильно ткнул в грудь. – Пацана притащил. Ты кого разжалобить хочешь, поп?

– Что вы сказали? – спросил Бальтазар, но тот не ответил.

Руман с презрением оглядел селян и сплюнул в их сторону.

На него смотрели с удивлением, видимо, в первый раз столкнувшись с такой показательной наглостью. Новоприбывшая дочь Гжегожа перекрестилась и спрятала глаза.

– Гляньте, что делается! – послышались недовольные голоса. – Совсем страх потерял. Батюшку обижает!

– Хватит ему куражиться, – крикнул кто-то, а другой: – Пора уже.

– Тише, панове! – властно простёр руку пан Собчак. – Пусть пан… институтский работник его уводит. Мы слово дали. Скоро вернёт.

Он повернулся к Фоме и легонько его обхватил, будто тот мог в любой миг снова рухнуть наземь.

– Ты зла на Анджея не держи… – тихо забормотал он Фоме на ухо, стряхивая с его плеч невидимые пылинки. – Это сынок мой, который тебя стукнул. И не заявляй, хорошо? Знал бы ты, что́ он пережил несколько часов назад, ещё до пробуждения. – Гжегож с тревогой поглядел на Бальтазара: – И пан полицейский подтвердит, что ничего и не было. Верно?

Тот усмехнулся и кивнул. Фома же, не замечая хлопотливой суеты пана Собчака, с недоумением глядел на свои руки, до того окровавленные и вдруг очистившиеся, и трогал свой уже неповреждённый нос.

– Не держу я на него зла, – спокойно ответил Фома и показал на Румана: – И на него. Сдаётся, мои родные умерли счастливыми. Может, им ещё и повезло.

– Ага! Лёгкая смерть, – хохотнул Руман. – Они и не поняли. Раз, и нету.

Фома дружелюбно кивнул.

На этом терпение пана Собчака лопнуло – то ли из-за наивного и миролюбивого вида Фомы, то ли ему на лицо брызнула слюна от безудержных смешков и фырканий пилота, чья наглая рожа болталась рядом и тоже не способствовала душевному спокойствию. Взбешённый, Гжегож схватил Румана за шиворот, притянул к себе, чуть не выдернув того из сапог, и со всего размаху толкнул обратно в стог сена, не забыв добавить хорошего пинка. Проделано всё было обстоятельно, но очень быстро, в одно злое движение.

Проведя недолгий полёт в тишине и приземлившись кулём, Руман взревел и вскочил, с помутившимся от ярости взором глядя на обидчика. Его плечи вздыбились, кулаки сжимались и разжимались вроде как сами по себе, из горла раздавалось надсадное ворчание. По толпе пошли смешки. Сверкнув глазами, Руман угрожающе ухнул, чем вызвал ещё больше веселья. Он разразился матерщиной, показывая руками, как всех их задушит и раздавит, но возбудил у зрителей только безудержный хохот.

– Забирайте его! Но, прошу, верните побыстрее, без лишних задержек, – сказал пан Собчак Бальтазару. – Расходимся! – крикнул он, воздев руки. – Пойдёмте, панове, ещё раз отдохнём как следует.

Увидев, что все уходят, Руман бросил материться и нелепо взмахивать руками, присел и, запустив руку глубоко в стог, стал шарить внутри.

– Сейчас свою пукалку немецкую достанет, – предположил кто-то.

– Да нет, бандуру. Сыграет нам и спляшет, – не согласился другой.

Все дружно засмеялись.

Народ потянулся за паном Собчаком в село. Один мужик плюнул Руману в спину, но промахнулся, вздохнул и отправился за всеми.

Бальтазар поблагодарил предводителя за содействие и попросил присмотреть за Фомой. Гжегож был не против. Тогда Бальтазар шёпотом добавил, что юнец «особенный», другим словом – самоубийца, поэтому с ним бы поосторожнее.

Вздрогнув, Гжегож остановился. Тряхнув головой, он в изумлении уставился на Бальтазара, будто засомневался в его умственных способностях, – видно, догадался, что тот сам его сюда притащил. Пан Собчак окинул возмущённым взглядом безучастного Фому, который доплёлся до них, и вдруг выпучил глаза.

– Это что такое?.. – ткнул он пальцем в сторону оставленного стога.

– Эй! – настиг их зычный окрик издали.

Все обернулись.

Это голосил Руман.

– А ну, стоять! – заорал он.

Руман стоял гордо, без кривляний: не ухал, не шипел, не горбился, не играл кулаками. Взор его пламенел. В руках он держал объёмную холщовую сумку с чем-то громоздким внутри и что-то в ней нащупывал.

– Конец вам! Пацан, готовься. Уважу дурачка, – громко произнёс Руман, вынув руку из сумки.

Фома, пребывавший в глубокой задумчивости или, может, в отстранённом от всего состоянии ума, вздрогнул. Казалось, его разбудили. Он быстро уселся на землю, словно упал, и скрестил ноги по-портняжьи. Положил руки на колени, закрыл глаза и принялся раскачиваться из стороны в сторону.

– О-у, мэ-мэ, о-у, – загудел он нараспев знакомым Бальтазару звуком.

– В отказ пошёл! – обрадовался Руман.