Приговорённые к счастью

– Экая путаница вышла! Нет бы сразу сказали, кто вы… А то выходит, виноват Гжегож Собчак, то есть я…

Гжегож коротко рассказал о себе, Бальтазар представился в ответ. Они вернулись. Руман недоброжелательно хмурился, глядел на них исподлобья. Убрав руку из-под сена, он позволил себе чуть расслабиться и только плевался, пока пан Дубовский, развлекаясь, тыркал вилами у него перед лицом.

– Ну хорошо, забирайте, – при всех согласился пан Гжегож, изобразив недолгое раздумье.

Он обернулся к юноше, чей взор уже был порядком затуманен.

– Анджей, пока отбой.

Но тот будто и не услышал. Он всё сжимал кулаки и не спускал злого прищура с Румана.

– Говорю, поторопились мы, – поднял голос Гжегож. – Институтские попросили, не хочу с ними отношений портить. Ах да, ты ещё не знаешь, кто такие… Народ, подержите-ка его скорее от греха.

Бальтазар с облегчением выдохнул. Насторожившийся было Руман откинулся обратно на сено и оскалился ещё шире.

– А я бы остался посмотреть, как вы его на тот свет отправите! – воскликнул Фома неожиданно звонким голосом и беззаботно огляделся. – Где здесь у вас кол? Или, может, выгребная яма? – спросил он и улыбнулся Бальтазару, когда тот его одёрнул.

– Паренёк, нам тут извращенцев не надо, – насупился пан предводитель. – Тебе-то он чего сделал? Ты же современник.

– Родителей вчера раздавил, – ответил Фома с вызовом.

Руман вдруг оживился, заёрзав в насиженном гнезде.

– Какая неожиданная встреча! – заухал он короткими смешками. – Ты который из них?

Гжегож зыркнул на весельчака.

– Пьян, что ли? Наши напоили? Поубиваю! – пробормотал он себе под нос.

Глянув на Румана («Который из них? Да он и не скрывается!»), Бальтазар приобнял Фому и тихо попросил не вмешиваться, но тот небрежно стряхнул его руку.

– Ну, если так, тогда оставайся, – подумав, разрешил Гжегож. – Вначале мы его на вилы подымем, потом вспорем живот, затем примотаем эту падаль колючей проволокой вон к тому дереву. А сами пойдём гулять. – Он повернулся к своим и громко сказал: – И не будем обращать внимание на жалобные вопли и лживое раскаяние! А то нашлись добренькие в прошлый раз: сняли и добили. – Он обвёл толпу суровым взглядом: – Слышали? Я прослежу.

Гжегож с отвращением посмотрел на своего врага, слушавшего угрозы с разудалой улыбкой.

– В этот раз так не будет, – пообещал ему пан предводитель.

– Не будет, не будет, – с издёвкой повторил за ним Руман, развалившись на сене и глядя в чистое голубое небо.

– А вы его ни разу живьём в землю не закапывали? – дерзким, почти звенящим голосом спросил Фома, снова стряхнув руку провожатого.

Вот ведь раскукарекался петушок.

– Можно снять с него кожу ремнями и за них подвесить! – не унимался Фома. – А лучше так: засуньте его в медную жаровню в виде быка, разведите под ним костёр и слушайте вопли, будто медный бык ревёт. Очень занятно.

Руман хмыкнул.

– Придурок, – сказал он едва ли не ласково, с любопытством разглядывая Фому. – Куда ты лезешь? А если послушают? Хотя нет, не положено, кишка у них тонка против закона. Давай предлагай ещё.

– Мы не возвращаем сторицей, юноша, – нахмурился пан предводитель. – Вернём, что было. Он каждому из нас задолжал лично узнать, каково это. Некоторым вернул. А сегодня вернёт ей, – указал он на девицу. – Когда отплатит все долги, пусть гуляет. Если этакую тварь не для возмездия достанут.

– Достанут, достанут, – дразнясь, вторил Руман елейным голоском, упиваясь раздражением, которое вызывал у всех, не исключая Бальтазара.

– Я не для того говорил, чтобы вы продолжили его мучить! – крикнул Фома, выпав из безмятежного состояния.

Бальтазар замер в удивлении – как разволновался! Это хорошо: вот одна из тем для приватной беседы. Чем сильнее эмоциональный заряд, тем проще будет подстроиться и направить разговор в нужное русло. Бальтазар незаметно махнул насупившемуся пану Собчаку, мол, пусть говорит, и покрутил пальцем у виска. Тот холодно усмехнулся и кивнул.

Фому понесло:

– Перестаньте мучить его и себя. Он страдает, вы страдаете, и так по кругу, не переставая, крутитесь на этом колесе.

– На каком колесе, дурачина? Расчёт окончательный, – вполголоса пробормотал Гжегож.

– Прекратите круговерть боли и взаимных обид. Можно же простить и забыть. Вы такие же люди, как и он, ничем не лучше, – Фома коснулся плеча пана предводителя, но Гжегож брезгливо отстранился.

– Ты, юнец, попридержи язык. Терпение наше не безгранично, – зарокотал Гжегож вдруг охрипшим голосом. Он повернулся к новоприбывшему юноше: – Не слушай его, сынок! Всё равно не забудешь.

Но Анджей, переводивший с Румана на Фому то злой, то очумелый взгляд, и не слушал. Он выронил чашу, к которой безостановочно прикладывался, и, подскочив к Фоме, влепил ему звонкую оплеуху. Фома свалился как подкошенный. Буяна под одобрительные смешки скрутили и оттащили в сторону.

Бальтазар бросился к лежавшему пластом Фоме и помог ему встать. У того на лице поперёк щеки краснел отпечаток чужой ладони, а из носа сочилась ярко-алая струйка.

– Как больно… – с неприятным удивлением пробормотал Фома, утираясь и разглядывая кровь на руках, чем вызвал ещё одну волну веселья.