Приговорённые к счастью

В комнате посветлело (то ли от огненных заклинаний ярче запылал камин, то ли глаза осуждённого привыкли к полумраку), и Бальтазар разглядел сидевших за столом. Его тоже рассматривали. Всё старческие лица: морщинистые и одутловатые, с дряблыми брылями щёк, со щёлочками опухших, воспалённых глаз. Облизывание губ и шумное сглатывание слюны после или перед сытной трапезой, огромные животы для вместительных желудков и удобные необъятные седалища. У одних – немногих – в глазах любопытство, у других – нескрываемое вожделение и похоть, глумливые улыбки и плотоядные причмокивания.

Не сумев скрыть отвращения, ощущая подкатывающую к горлу дурноту, он перевёл взгляд с уродливо жирных туш на их главаря. Из-под капюшона проступили очертания женского лица. С ненавистью и презрением она смотрела на него. Это была Елизавета. Она сбросила капюшон.

– Будь милосердна, – прошептал он ей.

Лишь тень холодной улыбки проскочила по краешку её прекрасных алых губ.

Юный монашек при ней так и не поднял лица. Никак его не разглядеть.

«Кто же ты, кто? – волновался Бальтазар. – Неужто и тебя знаю, как и всех этих?..» Он глянул с омерзением на сборище стариков.

Не отнимая обличающего взгляда, Елизавета медленно подняла руку и указала на него:

– Виновен.

Услышав её вердикт, застенчивый юноша отнял глаза от пола, с любовью и преданностью глядя на свою богиню. Миловидный юноша с ухоженной бородкой.

– Ты, – прошептал пленник, узнав в нём себя.

Юноша указал на него.

– Виновен, – произнесли юные уста.

Охнув, Бальтазар повалился в круговерть обвиняющих его указательных пальцев и рыхлых гримасничающих рож. Водоворот образин закружил его, лапающие руки потащили вниз…

Бальтазар вздрогнул и очнулся. Прилетели. Полётные кошмары случались с ним всякие, но этот был пострашнее прочих. Чтобы не привыкал.

Обычно его сжигали на костре. Облачали в грязное, вонючее рубище и вели помойными улицами на площадь с каким-то цветочным названием, которое он мучительно вспоминал всю дорогу, не замечая пинков и плевков. Под улюлюканье его расторопно привязывали к столбу. Лили под ноги на хворост липкую и пахучую смолу. Священник бормотал заклинания и перечёркивал крестом. А Бальтазар, с тоской оглядывая ликующую толпу, выискивал кого-то единственно важного: «Где ты, кто ты? Что надо вам, безумцы?»

И под конец выхватывал из людского месива её прекрасный образ. Стоит недвижима посреди бушующей толпы. Простое платье в окружении красочной рухляди и серой ветоши одежд. Лёгкая улыбка на спокойном лице промеж гротескных масок балаганных петрушек. Холодный взгляд против нездорового любопытства. Ярость, празднующая победу, против поголовного сумасшествия.

Заворожённый, он больше не отводил от неё взгляда. Не слышал ни священника, бубнившего бессмыслицу латинской скороговоркой, ни толпу, ни треск разгоравшегося под ногами пламени.

– Пощады! – безответно шептал он ей, пока скорый на расправу огонь не вспыхивал между ними, стеной дыма и огня отгораживая нечестивого мученика от её жгущих глаз.

* * *

Общеизвестно, что сны лунян в полётной гибернации особенные. Мозг каждый раз обманывается поддельной смертью анабиоза и выдаёт такое, что в обычном сне, когда мирно посапываешь дома на подушке, никогда не привидится.

Но кроме особенностей полётного анабиоза (всё ради общей безопасности), у жителей подземного мира и чувства поярче, и память посильнее. Быть может, некоторые из землян на заре своей юности и ровня им, но мирские тяготы и болезни берут своё. И вот уже ум немощен, воображение потускнело, а память ослабла. Но человек свыкнется и со старческим слабоумием, найдёт и в нём светлые стороны – как легко теперь прятаться от груза прожитого, от совершённых ошибок. Всё забылось и поистёрлось. Но то у землян. А у лунян не спрячешься.

К слову, Бальтазар, как и все, помнил своё рождение на тот свет. Первое испытание, первая совершённая несправедливость, изгнание из рая, из приятной тёплой и тёмной обители, окутывавшей его мягким покрывалом, где он провёл до того, возможно, целую вечность безвременья. Помнил он и лицо повитухи, принявшей его на руки. Это трудно объяснить земному обывателю, но ту милую старушку он припоминал, как если бы увидел её уже прилично пожившим младенцем, научившимся различать лица в пугающем мельтешении красок, фигур и зыбких очертаний чего-то приятно округлого с глазами посерёдке. Как-то сама картинка сложилась и обратно уже не раскладывалась.

* * *

Утерев платком холодный пот, выступивший на лбу, Бальтазар вздохнул. Полётный сон – это не сон, это мучение. Он потянулся, глянул в иллюминатор: сбоку космодрома висел сочно-голубой диск Земли. «Здравствуй, милый подземный мир. Вот мы и дома…»