Приёмыши революции (СИ)

Квартировалась она у 60-летней одинокой Ульяны Павловны, преувеличенно любезной, угодливой женщины. Муж Ульяны Павловны свёл счёты с жизнью, проворовавшись, ещё до революции, по уплате всех долгов за него существовала семья большей частью на жалованье сына. Он, этот сын, погиб, воюя на стороне белых, этот факт Ульяна Павловна тщательно скрывала, хотя никому это особо интересно не было - погиб он ещё в начале 18го и никаких значительных личных злодейств за ним не значилось, а каждый кусок белогвардейского пушечного мяса удостаивать внимания - много чести. Что красные могут забыть о ней точно так же, как благополучно забыли белые, не подумавшие ни выделить бабке хоть какую-то единовременную помощь, ни даже устроить в её доме тайную явку, ей не приходило в голову. Своей страшной жилицы Ульяна Павловна, естественно, боялась едва ли не до заикания и что только на цыпочках перед ней не ходила, что не мешало ей удерживать где копейку, где рубль из того, что выдавала ей Настя на покупку всего потребного на кухню - боялась когда-нибудь неминуемой расплаты, но ничего с собой поделать не могла, а то, что Насте, которой продовольственно-бытовыми вопросами задаваться было лениво, если не сказать противно, было проще сунуть ей денег и велеть обеспечить что требуется на своё усмотрение, и ни в какой книжечке она тех денег не фиксировала, ей так же было невдомёк. Ещё Ульяна Павловна отчаянно боялась за свою дочку, которую, ослабь она свой материнский надзор, несомненно изнасилует какая-нибудь красная сволота - правда, для самой дочки это могло быть разве что мечтой, бедняжка удалась такой уродиной, что ни один даже самый отчаянный пока не покусился на неё как на женщину, что Ульяна Павловна приписывала, конечно, исключительно своему материнскому героизму, не выпуская свою великовозрастную кровиночку никуда далее, чем покормить курей, а к приходу Настиных гостей пряча в огромный сундук, который для надёжности задвигала под кровать. Такое поведение, когда-то ужасавшее Настю в Айваровых соседях, теперь даже веселило, вот так тоже меняются люди. Что домой она возвращалась непредсказуемо, всякий раз в разное время - тут ничего не поделаешь, такая уж работа, но вот о том, чтоб пригласить с ночевой Кольку или кого-нибудь из подружек, она всякий раз спрашивала разрешения (будто в самом деле и отказ могла получить), каждый раз благодарила за приготовленный ужин или постиранные вещи, а уж когда как-то походя подтвердила, что она и есть та самая Анастасия Романова, так это вообще было любо-дорого посмотреть. Жалко ей только было, конечно, бедную Наташеньку - бабе в её неполные тридцать уже ничего, считай, в жизни не светило, она и умом была простовата, потому как образование имела самое скромное, домашнее, и из людей вообще, кроме семьи, общалась только с немногими соседями. Когда мать отбегала на базар или куда по соседям, а Настя при том была дома, Наташенька выходила греметь чем-нибудь на кухне или поливать цветы, всеми силами набиваясь на разговор - первой-то не заговаривала, конечно, хотя видно, что страсть как хотелось. Настя ей рассказывала что-нибудь из прежней, «царской» ещё жизни, или о деревне и своём путешествии до Москвы. У Наташи круг знаний-то о мире ограничивался духовными книжками да общением с матерью, дальнейшую жизнь она разве что в монастыре представляла, а Настя отвечала с улыбкой, что ближайший монастырь тут, кажется, в Китае - буддистский, и надо бы Наташе идти работать, вон хоть на кирпичный завод или маслобойку, силой-то бог не обидел, а научить всему научат. Да куда там, матушка не пустит, дома что ли не работается - вязать, кружева плести, да и матери по хозяйству помогать, она ж уже немощная… Это, положим, было лукавством, до немощности Ульяне Павловне было далеко, была она женщиной крепкой и при том работящей, невеликое хозяйство - две козы и стайка курей - позволяло существовать сытно самим и иметь, что на базар отнести. Матушка, естественно, всемерно общению дочки с квартиранткой противодействовала, дочке шикая, чтоб не накликала на себя никакую беду, а перед Настей расшаркиваясь, что-де обременять её дитём своим несчастным не хочет. Знала бы Ульяна Павловна, что дочка простодушно пересказывает опасной постоялице всё то, что мать говорит за её спиной.

- Не могу понять, вот вроде бы со всеми соседями матушка о вас только хорошее говорит, нахваливает, отчего же мне с вами общаться запрещает? Верно, думает, что я вам прискучу, и вы потому на неё разгневаетесь? Ну так ведь если прискучу, вы же скажете!

- Нет-нет, Наташа, - внутренне веселилась Настя, - вовсе мне с тобой не скучно. С тобой словно в детство возвращаешься…

- Или потому, что… ну, из-за Николая Иваныча? Нет, она вас не осуждает, вы не подумайте! Очень вас жалеет, что так не повезло вам, женатого полюбить. Так бы славная семья были, пара вы такая хорошая… А если дети, Анастасия Николаевна? Что же тогда?