Приёмыши революции (СИ)

Теперь вместо убитого Стрельцова Пашка был командиром. Тогда холодные проливные осенние дожди уже отошли, когда пожухлую, поседевшую осеннюю траву прибило злыми, жгучими заморозками, Мария слушала этот звон под ногами - эта музыка сопровождала каждый её день, когда она ходила за водой, выносила развешать бельё, поила лошадей - и с грустью вспоминала эти милые деревеньки и малые городки, оставшиеся позади, не ставшие, ни один, ей домом, простенькие узоры наличников у их изб, немощёные улицы с важно прохаживающимися грозными, крикливыми гусями, спелые подсолнухи, растущие за околицей просто так - кто-то, видно, семечку уронил, которым ребятня лихо сворачивала их тяжёлые, клонящиеся вниз блюдца, лузгала сама - так, не жареными, и угощала всякого желающего, и поля с вянущей на них скошенной травой… По этим полям, ещё тёплыми днями августа и сентября, она ходила всякую свободную минуту, вдыхала полной грудью - и не верилось, что столько счастья, столько красоты может быть на свете и явиться ей вот так сразу, она садилась, зарывалась лицом в цветущие травы - не всех и названия знала, вот, конечно, ромашка, вот тысячелистник, горошек, что-то ещё - ложилась и смотрела, как плывут одно за другим белые, пышные облака по высокому осеннему небу, и думала, что вот так, верно, и нужно когда-нибудь умереть, с миром в сердце, с любовью к родной земле, это-то и есть самая христианская смерть. На эти поля она выходила с косой вместе с другими женщинами - и они не насмехались над её неумелыми взмахами, снова и снова показывали - вот так держи, вот так размахнись, ничего, научишься… В одном из таких свежих стогов провели они с Пашкой их первую ночь - после жаркого дня поля дышали теплом, слаще мёда пахли цветки, запутывавшиеся в её волосах. Старой Олёне и объяснять не надо было, почему после скромного свадебного застолья они ушли из дома - а то б самой ей было решать, что проще объяснить деду - куда девалась совершенно новая простыня или как это его внучка, имеющая уже сына, вышла замуж снова девушкой. А как радовалась старуха, когда Мария уверилась, что это не нервное у неё, не застуда какая-нибудь, что будет у неё ребёночек. При ней и Мария старалась улыбаться, принимала поздравления и выслушивала всякие советы от сглаза, а одна оставалась - улыбка с лица сползала, и не раз Пашка заставал её с красными глазами.

- Ты чего это? Нет, понимаю, что страшно… Как ни мало я, мужик, в этом смыслю - а и мне страшно, как подумаю, как иные мучаются, и в родах помирают - так думается, и не надо вовсе никаких детей, лишь бы ты у меня была всегда, а хватит нам и Егорушки… Но ты ведь крепкая, не какая-нибудь барышня чахоточная, природа не ко всем зла, а то так бы и человечества не получилось…

- Не о том я, Пашка… Говорила ж я тебе… Страх есть более страшный… Порченая я…

- Вот этого только не говори! Может больным родиться - это понятно, но так это у кого угодно может. Но может ведь и здоровый. Вот о том давай и думать.

Долго она, конечно, удивлялась, как он вообще может так говорить, как может быть таким спокойным - ведь брата её он сам видел… Потом поняла, что Пашка таков, что бояться заранее вообще не любит и не умеет, если пришла беда - так конечно, отворяй ворота, ну и отвечай ей уж чем сможешь, а пока беды нет, и неизвестно, будет ли - настраивать себя на плохое нечего. «Мы бойцы, и не только на фронте, а и в жизни вообще, а паникёрство - враг победы и успеха в любом деле».

Страх никуда насовсем, конечно, уходить не собирался, просто затаился где-то очень глубоко, время от времени поскрёбывая сердце когтистой чёрной лапой, но Мария гнала его - работой, заботой о Егорушке, лаской Пашки. Засыпая на его груди, она не могла не чувствовать себя счастливой - быть женой, будущей матерью, законное ведь право женщины, и ничто, ни вероятная плохая наследственность, ни эти вот белогвардейцы, не должно этого права отнимать.