Приёмыши революции (СИ)

- Это верно, - улыбнулась Татьяна, - здоровье у вас богатырское и, признаться, вы всех нас изрядно удивили. Второй раз тем, как хорошо заживает ваша нога, а было ведь подозрение, что она не сможет теперь гнуться. Однако ваша воля чудеса творит…

- Это ваша ангельская забота чудеса творит! Однако есть в этом не только радость, но и печаль… Понимаете, Лайна Петровна…

Так придумали называть её коллеги, а за ними подхватили и больные. Обращение по имени казалось им слишком фамильярным, обращение «товарищ Ярвинен» - слишком официальным.

- Вы вправе, конечно, назвать меня трусом и презирать меня, только прошу, выслушайте меня сначала. Мне самому стыдно за эти мысли - что лучше бы не выздоравливал я так скоро, а ещё лучше вовсе не годен бы был снова к строю, потому что не хочу я туда возвращаться. И вот тут что хотите делайте со мной, а только это правда. Не хочу, от одной мысли тошно, и мысли окаянные в голову лезут… Мерзко и бессмысленно всё… Ладно, когда война была - там неприятель на нашу землю шёл, там мы родную страну от врага защищали. А здесь что? А здесь свои, русские на русских, братьев убиваем… Да ещё что хуже, они же, там, то есть, от соседних держав помощь берут, деньгами, оружием, они иноземцев на нашу землю ведут… Это ли не безумие! Они ж о том только и мечтали, чтоб разорвать Россию… Не хочу я в этом участвовать, не могу. Видеть не могу, как кровь русская льётся, от русской руки, иноземцам на потеху… Если б мог я просто здесь остаться… Никакой бы работы не побоялся! Может быть, вам ведь нужна здесь помощь? Всё же, мужчине со многими делами справиться полегче, чем женщине, и пользу б я приносил… всё же большую, чем в войне неправой, думая, на правой ли я стороне, а по правде - какую ни возьми, всё неправая… Не хочу я думать, кто прав из них, кто нет, пусть их бог судит…

Татьяна покачала головой. Нет, она не взялась бы его осуждать. Она достаточно уже работала здесь, достаточно смотрела на молодых ребят, которым бы теперь выбирать невест и мечтать о красивой свадьбе, а не лежать в окровавленных бинтах, с глубокими, страшными тенями под глазами, на мужчин зрелых, которых ждали дома дети - скольких не дождались… В какой-то момент она и на ту, памятную, войну посмотрела иначе - должны ли были те солдаты, за которыми она ухаживала в госпитале, носящем её имя, отдавать своё здоровье и жизни? Не было ли это великим обманом? Ведь и там, с другой стороны, были такие же мальчики, мужчины, которых жизнь протекала бы мирно в повседневных трудах и заботах без всякого влияния друг на друга, ни этим простым немцам не нанесли никакого вреда такие же простые русские, чтобы начинать войну, ни русским - немцы, они оставили свои мирные дома, так далеко отстоящие друг от друга, пойдя на призыв Отечества, нуждающегося в них… Отечества ли? Или кайзера Вильгельма… и её отца? Тогда она не видела в этом ничего несправедливого, ужасным видела и тогда, но находила оправданным просто в силу того, что одни были русские, а другие немцы, что приписаны были к разным, враждующим державам, теперь же она видела, что так же льётся русская кровь от русской руки, такую же ненависть может испытывать народ внутри себя. И вспоминались снова слова Наумова: «Не одних ли Адама и Евы мы дети?» Нет, она не могла теперь осуждать Владимира, мучимого теми же мыслями, стремящегося, если уж не в его силах прекратить этот чудовищный кошмар, хотя бы выйти из него, хотя бы своей доли не вносить в братоубийства…

- Чего же вы хотите от меня?

Владимир совсем смутился, и смешно, и больно до слёз было смотреть на этого взрослого мужчину, такого потерянного, такого несчастного.

- Замолвить за меня слово, быть может… Я ведь, если так посмотреть, враг, и доверять мне тут никто не может… Но не хочу я быть врагом, никому из русских людей… и из не русских тоже, - поспешно добавил он, - может быть, можете вы испросить, чтобы дали мне какую-нибудь работу? Всё равно какую, дрова рубить, воду носить, помогать вам таскать в операционную раненых… Если и какая другая работа в городе будет, я на всё согласен, но хотел бы, конечно, здесь, ваш пример для меня идеалом стал - спасать жизни, а не губить… Вы ведь большевичка, вас послушают… - Татьяна уже удивляться устала, что в который раз её посчитали большевичкой. Будто для того, чтобы быть неравнодушной, что-то делать, не бояться работы и не бояться к тому же призывать людей, надо непременно быть большевиком! - ведь можно ж быть не белым и не красным, а просто быть?

- Не знаю, - вздохнула Татьяна, - не знаю… Сама хотела бы это знать…