Приказано молчать

Оба предположения могли быть верными. Невоструев высказал их Самохину, когда тот с двадцатью пограничниками и комотрядовцами подполз к нему.

– Если дорога есть, то будет только обороняться, – согласился командир отряда. – Если нет – попытаются нас сбить. Но ждать этого не будем. Утром попробуем атаковать.

Сапаралиев, Дауленов и другие комотрядовцы утверждали, что через ледник откочевка не пройдет. Самохин и прибывший с частью своего отряда Кудашев настояли атаковать на рассвете откочевку.

Утром пограничники и комотрядовцы, за исключением небольшого резерва, начали продвигаться вперед, но через пятнадцать – двадцать минут поняли, что сбить оборону басмачей не смогут. Укрывшись в скалах, басмачи обстреливали ущелье перекрестным огнем, сами же оставались неуязвимыми.

Дважды в течение дня штурмовали пограничники и комотрядовцы позиции басмачей и оба раза безуспешно. Несколько человек было ранено. Наступила ночь. Все ждали следующего утра, готовились к новому наступлению.

Едва первые лучи скользнули по леднику, красноармейцы и комотрядовцы медленно, перебегая от камня к камню, начали продвигаться вверх. Они уже подошли к рубежу, у которого вчера встречали их огнем басмачи, и ждали, что вот-вот хлестнет винтовочный залп. Недоумевая, наступающие медленно и осторожно поднимались вверх.

Ущелье, суживаясь, делало небольшой поворот. За поворотом раскинулась большая поляна, окруженная крутыми вершинами, на которых лежал толстый слой обледеневшего снега. На поляне не было ни души, только потоптанные эдельвейсы, мусор, изорванная грязная кошма, вороньим крылом чернеющая на ослепительном льду, почти у вершины, да вырубленные во льду ступени говорили о том, что откочевка ушла, ушла и увела лошадей, овец и верблюдов; увела там, где еще никто, никогда не ходил.

Это казалось невероятным, но это был факт. Пока часть басмачей отбивала атаки пограничников и комотрядовцев, остальные рубили кетменями лед, стелили на ступени ковры и кошмы и перетаскивали через ледник животных.

Молча сидели комотрядовцы и пограничники у костров. Преодолеть такой тяжелый горный путь – и все впустую. Два человека убитых, несколько раненых…

– Еще один урок получили от басмачей, – вздохнув, проговорил Кудашев. – Лучше нас, гады, знают местность. Засел бы я у поворота тропы, не прошли бы… Все твердят: дальше ущелье непроходимое. Верим. А на карте его вовсе нет… За Тую-Аша я тоже виноват. Боковой дозор нужно бы выслать…

– Мало нас. Их двести – нас десять, – согласился Самохин. – Но думать, конечно, нужно. На то мы и пограничники. А местность знать – это главное. И связь бы хорошую. Никто бы не прошел, особенно сейчас, когда нам народ начал помогать. А откочевка, я уверен, вернется.

Самохин, Кудашев, Сапаралиев и Дауленов вновь послали в откочевку нескольких джигитов. Они должны были разъяснить беднякам, что судить их никто не будет и что издевались над красноармейцами баи специально, чтобы страх перед ответственностью охватил всех и вынудил безропотно идти, куда прикажут.

Отряд ждал результатов этой поездки в ущелье, у поворота тропы на перевал Алайгыр. Ждали двое суток. На третьи прискакал один из посыльных и сообщил, что откочевка возвращается.

– Связали почти всех баев, сбежали только несколько человек, – возбужденно докладывал он. – Связали тех, кто красноармейцев резал. Убивать их надо, здесь убивать, при нас…

– Зачем здесь?! Судить при всем народе будем, – оборвал его Ибраш. – Пусть не только мы, пусть все люди знают.

Где зреют вишни

Надя стоит под молодым, стройным топольком и смотрит на дорогу. Вот уже какой день Надя, задумчивая, ожидающая, стоит под деревцем, ею самой посаженным, и слушает шелест ночных листков, которые, будто сговорились, в один голос нашептывают слова любви.

Познакомилась она с Никитой Самохиным здесь, в Джаркенте, когда он работал в штабе пограничной части. Назначит свидание, придет, сядет и молчит, лишь перед уходом спросит:

– Завтра встретимся?

Сказал он о своей любви перед отъездом в Тасты.

– Жди, Надюша, приеду за тобой. Устроюсь на новом месте и приеду.

Девушка поверила этим скупым словам и ждала, а сегодня – особенно. Ей казалось, что именно сегодня Никита приедет; сегодня или никогда…

Пустынная дорога, ни пешехода, ни телеги. Надя стоит давно, несколько раз хотела уйти, но сдерживала себя: «Еще немножко. Еще чуть-чуть…» – И продолжала смотреть на пустынную дорогу.

Вдали поднялся шлейф серой пыли. Потом Надя рассмотрела тройку, а затем и его, Никиту. Сердце застучало в груди. Она стояла радостная, смущенная, испуганная, чувствуя, как зарделись ее щеки.

А Никита, лихо осадив взмыленных коней, выпрыгнул с пулеметной тачанки и крикнул весело:

– За тобой, Надюша! Собирайся!

Она спрятала свои пылающие щеки на его широкой груди, отдающей запахом пороха, ружейного масла и новых кожаных ремней – вдохнула этот знакомый, родной ей запах и успокоилась. Она ждала его, собиралась стать его женой, но не предполагала, что все это будет так неожиданно, поэтому растерялась и зашептала совсем не то, что хотела сказать:

– Мать не разрешает…