Приходские истории: вместо проповеди (сборник)

Только что ты бушевал, ненавидел, хотел стереть этого мерзкого типа с лица земли и сжечь его дом, как вдруг он произносит, что характерно (мы сейчас рассматриваем только классический, образцовый случай), искренне и просто: «Прости меня». Внутренний гром вдруг стихает, пожар, который уже пылал в твоем воспаленном мозгу, гаснет, а праведный гнев растворяется, будто его не было вовсе. Куда, как? Всё впитывает, всё стирает, как мел с доски, слово-губка, слово-волшебство «прости». Оно намного сильнее «извини».

«Извини» предназначено для легких случаев, «прости» – для серьезных. Пусть мы давно не отдаем себе в этом отчета, но «извини» значит «не вмени в вину», закрой на нее глаза, поскольку не так уж эта вина велика и страшна. «Прости» требует от собеседника открытых глаз. Просящий прощения готов нести за сделанное всю полноту ответственности, но взывает к милости и просит вину свою не отменить, нет, а отпустить ее. Простить. Потому-то и Богу невозможно сказать «извини».

Да простят (извинят?) меня за все эти рассуждения лингвисты – различия между «простить» и «извинить» намного более исчерпывающе и четко описывает «Новый объяснительный словарь синонимов русского языка» (Москва; Вена, 2004). Всех интересующихся отсылаю к нему, а сама тем временем открываю другой словарь – этимологический, Макса Фасмера. В преддверии Великого поста – на слове, означающем главную христианскую добродетель: «смирение».

Этимология обнажает неожиданную грань этого, в общем, хорошенько затрепанного в христианском быту и словесности понятия: название одной из основных христианских добродетелей произошло вовсе не от слова «мир», но от слова «мера». В древнерусском языке «смирение» писалось через «ять» и было «смерением»! Лишь народная этимология, как сообщает Фасмер, сделала «смирение» зависимым от «мира». Что и определило нынешнее значение слова.

«Смириться» – это «покориться», всех пропускать, опустить руки и плыть по течению, думает сегодняшний носитель русского языка и, естественно, раздражается. Поскольку – что может жестче противоречить устройству современного мира, нацеленного на успех, славу и твердую волю? Кто смиряется, тот лузер! Но оказывается, всё намного интереснее: в сердцевине значения слова – мера; смирение – это знание своей меры, умение соразмерить и осознать свое место в мире. Это способность понять, кто ты и что сегодня и здесь. И готовность принять эту информацию без бунта. Следовательно, смирение требует абсолютной трезвости, предельного чутья и совершенного мужества – значит, оно и есть мудрость.

Чудо на вкус. О силе внешнего

«Постись духом, а не брюхом!» – сражаясь с бифштексом, говорил один мой добрый знакомый, в меру упитанный мужчина в самом расцвете сил. Раньше он всегда постился в Великий пост, а теперь передумал. Ну и что? Мало ли… Его личное дело. Однако так уж сложились обстоятельства, что и я этим постом не постилась. Тоже мое личное дело. Но именно поэтому старая поговорка прозвучала как оплеуха, и столь ничтожное в свете мировых катаклизмов обстоятельство, как поедание мяса в дни поста, открыло простую вещь.

Здорово поститься духом, а не брюхом, – только ведь тогда надо иметь этот самый дух. Бодрый, устремленный ввысь, пламенеющий. «Духа не угашайте», – пишет апостол Павел. Но где он, твой неугасающий дух, в какую щель естества забивается в этой совершенно сумасшедшей жизни, с пробками, расстрелами встреч, одна за другой, разрывающимся мобильным, когда расписание занятий собственных детей помнится гораздо ясней, чем церковное…

Остается уповать на брюхо. С его помощью, пусть и через такую условность, как отказ от мяса и молока, вполне можно обозначить не то, конечно, что ты христианин, но хотя бы желание им быть. Недаром в воспоминаниях о дореволюционной Пасхе и посте (от шмелевского «Лета Господня» до десятков других, менее известных) такое огромное место уделялось именно пище, описаниям, чем торговали в пост на рынке, из чего готовили кулич, как делали пасху и какой в это время стоял в доме аромат. Жизнь духа неописуема, ее не уловить в сети слова, но сквозь упорядоченность быта дух внезапно может проступить.

А потому – да здравствует внешнее! Да здравствуют жесты, поступки, дела видимые и ощутимые – не обязательно поддержанные духовным содержанием. Улыбнулся через силу кому-то, кто в глубине души тебе противен, – и происходит чудо. «Глубина души» озаряется твоей собственной улыбкой, и в отвратительном типе вдруг становится различим человек. Сказал всего-то одно доброе слово – и утешил.

В конце концов, если бы внешнее и видимое не было важно, Христос не явился бы в теле и не сотворил столько чудес, обращенных тоже к телу человека: не кормил бы голодных рыбой и хлебом, не исцелял бы больных и не изготовил бы «лекарство», как при исцелении слепорожденного, когда Иисус сделал брение и помазал им никогда не видевшие глаза. Чудо предлагалось попробовать на язык, разглядеть глазами, расслышать ушами.