Приключения Джона Девиса

В день прибытия лорда Байрона на корабль я напомнил ему о том, как он покинул колледж Гарро-на-Холме. Байрон любил вспоминать о детстве и долго говорил со мной об учителях, о Вингфильде, которого знал, и Роберте Пиле, с которым был очень дружен. В первые дни после нашего знакомства это было единственным предметом разговоров. Потом мы стали рассуждать на общие темы, наконец, перешли к дружеским беседам, и поскольку мне нечего было рассказывать о себе, то речь шла большей частью о нем.

В характере пэра-поэта, насколько я мог судить по этим разговорам, сочетались самые разнородные черты: он гордился своей знатностью, своей аристократической красотой, ловкостью во всех физических упражнениях, часто говорил о том, как хорошо дерется на кулаках и фехтует, и никогда не говорил о своем гении. Он был очень худым, но чрезвычайно боялся располнеть. Впрочем, может быть, он пытался подражать Наполеону, от которого был тогда в восторге. Байрон и подписывался так же, как он, – начальными буквами своих имени и фамилии: Н. Б. – Ноэль Байрон. Прилежное чтение Юнговых «Ночей» породило в нем страсть к мрачным размышлениям, каковые в нашем антипоэтическом обществе часто вызывали смех; он сам это чувствовал и иногда, пожимая плечами, говорил о знаменитых ньюстедских ночах, когда он и его приятели пытались воскресить и товарищей Генриха V, и разбойников Шиллера. В глубине души Байрон чувствовал потребность в чудесах, в чем просвещенный мир ему отказывал, и приехал искать их в стране с древней культурой, среди племен, живущих у подножия гор с дивными именами, гор, которые зовут Афоном, Пиндом, Олимпом. Тут ему было легко и привольно. Он говорил мне, что с самого отъезда из Англии несется по миру на всех парусах.

Помимо меня, Байрону очень полюбился Ник, орел, которого я ранил в Гибралтаре и который почти всегда сидел у подножия грот-мачты. С тех пор как высокочтимый поэт прибыл к нам на корабль, Ник зажил гораздо веселее: Байрон всегда сам кормил его, обыкновенно голубями и курами, которых кок должен был сначала зарезать, и притом где-нибудь подальше, потому что лорд Байрон не мог видеть, когда забивают какое-либо живое существо. Он рассказывал мне, что, когда ездил к дельфийскому источнику, там вдруг поднялись двенадцать орлов, что бывает очень редко, и это предзнаменование на горе, посвященной богу поэзии, зародило в нем надежду, что потомки, подобно этим благородным пернатым, признают его поэтом. Ему также случилось подстрелить орленка на берегу Лепантского залива, близ Востицы, но тот, несмотря на все заботы, вскоре умер. Ник казался очень благодарным Байрону за старания и, увидев его, радостно вскрикивал и начинал махать крылом. Лорд Байрон брал его в руки, чего никто из нас не смел делать, и орел ни разу даже не оцарапал его. Байрон говорил, что так и нужно обходиться с существами дикими и свирепыми. Он вел себя так же с Али-пашой, со своим медведем и с собакой Ботсвайном: она умирала, а он до последней минуты ласкал ее и обтирал голыми руками пену, что текла у нее изо рта.

Я находил в характере лорда Байрона большое сходство с Жан-Жаком Руссо. Однажды я сказал ему об этом, но по тому, как он принялся опровергать это сравнение, я тотчас заметил, что оно ему неприятно. Байрон говорил, что, впрочем, не я первый сделал ему такой комплимент, и он произнес это слово с особенным выражением. Я надеялся, что этот спор откроет мне какие-нибудь черты его характера, и потому продолжал настаивать на своем.

– Впрочем, – сказал он, – вы, любезный друг, заразились общей болезнью, которую я, кажется, возбуждаю у всех окружающих. Только кто-то меня увидит, как сейчас же начинает с кем-нибудь сравнивать, а это мне очень неприятно: приходится думать, что я недостаточно оригинален, чтобы быть самим собой. Никого на свете не сравнивали столько, как меня. Сравнивали меня и с Юнгом, и с Аретином, с Тимоном Афинским, с Хопкинсом, с Борисом, с Севиджем, с Чаттертоном, с Чарльзом Черчиллем, с Кином, с Альфиери, с Броммелем, с алебастровой вазой, освещенной изнутри, с фантасмагорией и с бурей. Что касается Руссо, то я думаю, что на него я похож меньше всего. Он писал прозу, я пишу стихи, он из непривилегированного сословия, я вельможа, он философ, а я философию ненавижу. Он издал первое свое творение в сорок лет, я начал писать с восемнадцати, первое его сочинение было с восторгом принято всем Парижем, а мое изругано критиками по всей Англии, он воображал, что весь свет против него в заговоре, а судя по тому, как люди обходятся со мной, они, кажется, уверены, что я составил заговор против них. Он очень хорошо знал ботанику, а я просто люблю цветы, у него была плохая память, у меня память превосходная, он писал с трудом, а я пишу легко, он никогда не умел ни ездить верхом, ни фехтовать, ни плавать, а я один из лучших пловцов во всем свете, кроме того, хорошо фехтую, особенно палашом, и бьюсь на кулаках. Верхом езжу тоже недурно, только немного остерегаюсь, потому что, учась вольтижировке[26], сломал два ребра. Вот видите, я ничем не похож на Руссо.