Приключения Джона Девиса

В половине десятого участники суда собрались, и меня вызвали. Я вошел в зал совета. За столом на председательском месте сидел адмирал, по правую руку от него расположился капитан-обвинитель. Шестеро остальных членов суда разместились по старшинству, по трое с каждой стороны стола. На другом конце, напротив адмирала, сидел капитан-адвокат, а я, как обвиняемый, стоял возле него с непокрытой головой.

Прежнее дело было закрыто, и начато новое судопроизводство. Я был обвинен в том, что убил на галатском кладбище английского офицера без вызова с его стороны. Следовательно, мне нужно было только доказать, что я не зарезал Борка, напав на него врасплох, а убил на дуэли. О нарушении субординации не были и речи.

Я почтительно выслушал обвинение. Потом попросил дозволения говорить и рассказал просто и спокойно, как было дело, а затем попросил, чтобы выслушали кого-нибудь из офицеров с «Трезубца», – я не указывал ни на кого персонально, предоставляя судьям вызвать того, кого они сочтут нужным.

Судьи назначили снять показания с капитана Стенбау, второго лейтенанта Троттера, мичмана Джеймса Перри, боцмана Томсоно и с четырех матросов. Против меня не свидетельствовал ни один. Само собой разумеется, что показания этих свидетелей были единодушны. Они не только возложили всю вину на Борка, но и закончили свои показания словами, что если бы их оскорбили так же, как меня, то и они бы отомстили за себя точно так же. Четверо матросов, в числе которых был Боб, дали такие же показания. Один из них, который был вестовым у Борка, сообщил суду обстоятельство, которого я не знал, а именно – что он сам в щель неплотно затворенной двери видел, как лейтенант поднял на меня палку. Выслушав свидетелей, судьи велели всем удалиться и приступили к совещанию. Через четверть часа нас всех позвали в зал. Все члены суда стояли в шляпах. Признаюсь, в эту минуту, несмотря на всю уверенность в правоте своего дела, я был встревожен. Председатель положил руку на сердце и сказал громко:

– По чести и совести перед Богом и людьми наш обвиняемый не виновен в убийстве.

В ту же минуту со всех сторон раздались радостные крики, и, несмотря на присутствие судей, отец, который ни на минуту не отходил от меня, бросился мне на шею. Офицеры «Трезубца», и первым – капитан Стенбау, кинулись ко мне, так что я снова очутился среди своих товарищей. Они пожимали мне руки, обнимали и поздравляли меня. Только я успел поклониться судьям и поблагодарить их, меня подхватили и почти вынесли на палубу. Баркас с «Трезубца» стоял борт о борт с адмиральским кораблем, мы все сошли в него, и меня торжественно повезли в Портсмут.

Ступив на берег, я тотчас вспомнил о матушке: она не смогла поехать с нами на корабль и в страшной тревоге ожидала окончания суда. Отец и капитан Стенбау начали толковать о приготовлениях к званому обеду, которым они хотели отпраздновать мое оправдание, а я побежал к дому, где мы остановились. В два прыжка очутился я у дверей комнаты матери и почти вышиб их. Матушка стояла на коленях и молилась обо мне.

Я еще не успел выговорить ни слова, как она протянула руки и вскрикнула:

– Спасен! Спасен! О, я счастливейшая из матерей!

– А вы можете сделать меня счастливейшим из сыновей и мужей.

Глава XXXI

Можно представить, как удивилась матушка, услышав такой ответ. Момент был благоприятный, и я подробно рассказал ей о своих приключениях с того самого дня, как бежал из Константинополя. Я держал матушку за руку, и во время рассказа о сражении с пиратами и о том, как я чуть не утонул, рука ее трепетала. Когда я дошел до смерти Апостоли, слезы полились из ее глаз. Она не знала юношу, но он был ей не чужой, ведь он спас жизнь ее сыну. Наконец, я заговорил о прибытии на остров Кеос, о том, как зародилась моя любовь к Фатинице. Я описал ее матушке такой, какой она была на самом деле, то есть ангелом любви и чистоты. Сказал, что бедная Фатиница, должно быть, ужасно страдает, ведь уже пять месяцев она не имеет обо мне никаких известий.

Матушка была так добра и так любила меня, что я видел: дело уже наполовину решено в мою пользу. Оставалось еще уговорить отца; конечно, я не сомневался в его нежной любви, но было бы удивительно, если бы он легко сдался. Отец всегда желал, чтобы я женился на какой-нибудь знатной девушке, правда, Константин Софианос был из древнего рода, но отцу, верно, показалось бы, что ремесло пирата недостойно знатного господина. Что касается матушки, то она сразу поняла, что, когда Фатиница будет в Лондоне выделяться своей красотой в светском обществе или в Вильямс-Хаусе радовать домашних своим милым характером, никто и не вздумает доискиваться, чем занимаются на Кеосе потомки спартанцев. Притом я сказал, что от этого брака зависит счастье всей моей жизни, а мать никогда не пойдет против благополучия своего сына. Матушка взялась провести переговоры с отцом.