Приключения Оливера Твиста

– Чтобы испортить его, мне надо было сперва забрать его хорошенько в руки, – продолжал еврей, с тревогой всматриваясь в лицо собеседника. – Но я ничего не мог с ним поделать. Я ничем не мог его запугать, а с этого мы всегда должны начинать, иначе наши труды пропадут даром. Что мне было делать? Посылать его с Плутом и Чарли? Довольно с меня и одного раза, мой милый; тогда я трепетал за всех нас.

– Уж в этом-то я не виноват, – заметил Монкс.

– Конечно-конечно, мой милый! – подхватил еврей. – Да я и не жалею теперь: ведь не случись этого, вы, может быть, никогда бы не увидели мальчишки, а значит, и не узнали бы, что как раз его-то и разыскиваете. Ну что ж! Я его вернул вам с помощью этой девки, а потом она вздумала жалеть его.

– Задушить девку! – нетерпеливо сказал Монкс.

– Сейчас мы не можем себе это позволить, мой милый, – улыбаясь, ответил еврей. – И к тому же мы такими делами не занимаемся, иначе я бы с радостью это сделал в один из ближайших дней. Я этих девок хорошо знаю, Монкс. Как только мальчишка закалится, она будет интересоваться им не больше, чем бревном. Вы хотите, чтобы мальчишка стал вором. Если он жив, я могу это сделать, а если… если… – сказал еврей, придвигаясь к своему собеседнику, – помните, это маловероятно… но если случилась беда и он умер…

– Не моя вина, если он умер, – с ужасом перебил Монкс, дрожащими руками схватив руку еврея. – Запомните, Феджин! Я в этом не участвовал. С самого начала я вам сказал – все, только не его смерть. Я не хотел проливать кровь: в конце концов это всегда обнаруживается, и вдобавок человек не находит себе покоя. Если его застрелили, я тут ни при чем, слышите?.. Черт бы побрал это логовище!.. Что это такое?

– Что? – вскричал еврей, обеими руками обхватив труса, когда тот вскочил с места. – Где?

– Вон там! – ответил Монкс, пристально глядя на противоположную стену. – Тень! Я видел тень женщины в накидке и шляпе, она быстро скользнула вдоль стены!

Еврей разжал руки, и оба стремительно выбежали из комнаты. Свеча, оплывшая от сквозняка, стояла там, где ее поставили. При свете ее видна была только лестница и их побелевшие лица. Оба напряженно прислушивались: глубокая тишина царила во всем доме.

– Вам почудилось, – сказал еврей, беря свечу и поворачиваясь к своему собеседнику.

– Клянусь, что я ее видел! – дрожа, возразил Монкс. – Она стояла, наклонившись, когда я ее увидел, а когда заговорил, она метнулась прочь.

Еврей с презрением посмотрел на бледное лицо своего собеседника и, предложив ему, если он хочет, следовать за ним, стал подниматься по лестнице. Они заглянули во все комнаты; в них было холодно, голо и пусто. Они спустились в коридор и дальше, в подвал. Зеленая плесень покрывала низкие стены; следы, оставленные улитками и слизняками, блестели при свете свечи, но кругом было тихо, как в могиле.

– Ну, что вы теперь скажете? – спросил еврей, когда они вернулись в коридор. – Не считая нас с вами, в доме нет никого – только Тоби и мальчишки, а их можно не опасаться. Смотрите!

В подтверждение этого факта еврей вынул из кармана два ключа и объяснил, что, спустившись в первый раз вниз, он запер их в комнате, чтобы никто не помешал беседе.

Это новое доказательство значительно поколебало уверенность мистера Монкса. Его возражения становились все менее и менее бурными по мере того, как оба продолжали поиски и ничего не обнаруживали; наконец он начал мрачно хохотать и признался, что всему виной только его расстроенное воображение. Однако он отказался возобновить в тот вечер разговор, вспомнив внезапно, что уже второй час. И любезная парочка рассталась.

Глава XXVII заглаживает неучтивость одной из предыдущих глав, в которой весьма бесцеремонно покинута некая леди

Скромному автору не подобает, конечно, заставлять столь важную особу, как бидл, ждать, повернувшись спиной к камину и подобрав полы шинели, до той поры, пока автор не соблаговолит отпустить его; и еще менее подходит автору, принимая во внимание его положение и галантность, относиться с тем же пренебрежением к леди, на которую сей бидл бросил взор нежный и любовный, нашептывая ласковые слова, которые, исходя от такого лица, заставили бы затрепетать сердце любой девицы или матроны. Историк, чье перо пишет эти слова, – полагая, что знает свое место и относится с подобающим уважением к тем смертным, кому дарована высшая, непререкаемая власть, – спешит засвидетельствовать им почтение, коего они вправе ждать по своему положению, и соблюсти все необходимые церемонии, которых требуют от него их высокое звание, а следовательно, и великие добродетели.