Принц Модильяни

Я становлюсь двуличным: с одной стороны, у меня есть секретная жизнь, состоящая из побегов от реальности с помощью опиума, с другой – у меня есть любовные отношения, подталкивающие меня к новому художественному пути. Я терзаюсь в выборе между инстинктом и здравым смыслом. Раньше я всегда отдавал предпочтение инстинкту, но это не работало, сейчас я пробую то, что логично; посмотрим, станут ли лучше результаты.

Порой у меня появляется желание сбежать из этого города, который никогда меня не принимал, и от этой женщины, которая прокладывает мне путь, но требует от меня быть активным. На этом этапе моей жизни я веду себя как ребенок, который следует добрым советам мамы, но выкраивает себе пространство для неповиновения.

Европа залита кровью, Франция отправляет юношей умирать на фронт, – а я остаюсь здесь, искать в опиуме и любви лекарство от своих страхов и разочарований.

Часто во время моих опиумных грез меня навещает Анна – сдержанная, легкая, но сильная в своей чувственности. Анна. Та, которая могла стать моей единственной большой любовью. Анна со мной – именно так, как она и предсказывала. У меня есть реальная жизнь – и есть вымышленная жизнь с ней. Присутствие в воображении – она предвидела это для себя, зная, что у меня будут те же ощущения.

Беатрис не в состоянии заставить меня забыть Анну. Я не думаю, что существует женщина, которая на это способна. Друзья привезли мне ее переведенные стихи, и я перечитываю их украдкой. Беатрис не поняла бы их, и уж точно не пришла бы в восторг от того, что я читаю стихи другой поэтессы. К сожалению, в поэзии Беатрис я совершенно не нахожу обаяния, а в стихах Анны я вижу глубокую тайну.

Радостно и ясно
Завтра будет утро.
Эта жизнь прекрасна,
Сердце, будь же мудро.
Ты совсем устало,
Бьешься тише, глуше…
Знаешь, я читала,
Что бессмертны души[53]

.

Меня посетило опиумное видение, сон с открытыми глазами. Я видел выставку моих картин в саду, полном цветов. Картины стояли на мольбертах, а через ветви деревьев пробивались лучи солнца. Посетители неспешно гуляли по саду и с безмятежными лицами рассматривали мои шедевры.

Затем я увидел Анну в светлых одеждах, она в одиночку обходила картины. Я пошел ей навстречу – и мы остановились, улыбаясь и глядя друг на друга, в нерешительности: обняться ли нам на глазах у всех или продолжать молча говорить о нашей любви?

Потом разразился гром, как в ее предсказании. Через мгновение начался ливень. Посетители исчезли, а мы остались неподвижны; стояли и смотрели друг на друга под потоками воды, которые становились все сильнее. Краски начали цветными ручейками стекать с картин на землю. Лицо Анны тоже стало растворяться, черты лица становились неузнаваемы, волосы теряли цвет. Ее светлые одежды пачкались серым и черным. Дождь уносил от меня все – искусство и любовь.

Публика

С тех пор как Беатрис дала мне ключи от своей квартиры, я больше не придаю большого значения формальностям: открываю дверь и захожу. Она никогда не возражала.

Сегодня я, как обычно, отпираю замок, вхожу – и слышу голоса. Должно быть, собралась целая компания. Я инстинктивно останавливаюсь и прислушиваюсь. Кто-то смеется, мужской голос, затем я слышу женский смех. Беатрис не предупредила меня, что у нее гости. Когда приходят гости, она обычно устраивает все так, чтобы я присутствовал. Я прохожу по коридору и медленно подхожу к гостиной. Слышу голоса Беатрис, Жана Кокто и Макса Жакоба, затем чувствую запах табака Пикассо. Беатрис говорит в светской манере, обращаясь к публике, которую я не вижу, но догадываюсь, что она многочисленна.

– Вы должны признать: с тех пор как мы встречаемся, Моди стал мастером портретного жанра. Он может с помощью всего нескольких простых элементов придать психологическую полноту и глубину своим персонажам.

– Он нашел свой стиль. Наконец-то… – Это Пикассо; его «наконец-то» звучит невыносимо и высокомерно.

– Я никогда в этом не сомневался, – отвечает Жан Кокто.

– Пабло, согласись, что это не какой-то обычный стиль, он оригинальный и зрелый, – продолжает Беатрис.

– Я не говорю «нет», но… – Пабло колеблется; я понимаю, что он подбирает нужные слова. – В его работах все еще много реализма.

Беатрис пытается уточнить:

– Он пишет так, чтобы избавиться от реальности. Оставляет только необходимое.

– Я тоже так думаю, – соглашается Жан. – Он обнажает душу. Мне очень нравится.

Пикассо все-таки не до конца убежден.

– Дорогой Жан, знаешь, есть риск…

Он делает паузу. Повисает общее молчание. Очевидно, все ожидают, что скажет гений, – и он оглашает свой вердикт с должным спокойствием:

– …риск карикатуры.

Молчание прерывает Беатрис:

– Нет. Карикатура подчеркивает смешное, а он подчеркивает поэзию.

– Да, все верно, но есть поэзия и в карикатуре.

– Пабло, ты не хочешь понять… – Беатрис отвечает обиженным тоном, словно ставит себя на мое место.

– Конечно хочу.