Принц Модильяни

– Молодец, проси. Скажи это снова!

– Прошу тебя, не останавливайся!

Я снова быстро двигаюсь внутри нее.

– И какой же я?

Она отвечает, тяжело дыша:

– Ты… красивый… элегантный… утонченный…

– А еще?

Все, что лежало на столе, падает на пол.

– Ты итальянский потаскун, распутный, нищий, пьяница…

Я чувствую, как от этих слов нарастает мое возбуждение. Я смеюсь и цитирую Бодлера:

– «Вы должны быть пьяны всегда, чтобы не чувствовать ужасающее бремя времени».

Беатрис немедленно узнает автора.

– Обожаю Бодлера!

– «Однажды настанет еще один всемирный потоп и унесет с собой таких, как мы».

Мы одновременно достигаем оргазма. Я склоняюсь над ней и стою какое-то время, прижавшись к ее спине. Я чувствую ее сильное сердцебиение, которое смешивается с моим.

– Итальянец!

– Что?

– Итальянец, я тебя не отпущу.

Мы падаем на кровать, чтобы перевести дух, и остаемся неподвижными несколько секунд; потом я смотрю на нее и провоцирую:

– Богатая, красивая, образованная, феминистка, сторонница прогресса, борешься за права женщин… Скажи, почему ты вышла замуж за боксера?

Беатрис смеется и не отвечает.

– По тому, как тебе нравится заниматься любовью, можно сделать вывод, что ты хочешь подчиняться.

– Возможно, так кажется, но на самом деле это я подчиняю мужчин. Даже боксера.

Я продолжаю ее дразнить:

– Мне рассказали, что тебе и женщины тоже нравятся.

– Да, это удача: у меня двойные возможности. …Я хочу виски.

– У меня его нет.

– С завтрашнего дня обзаведись.

– Это приказ?

– Да.

Она протягивает руку и берет свою сумочку, из которой вытаскивает что-то, чего я не вижу; затем подползает ко мне и обольстительно показывает мне шарик гашиша.

Она кладет шарик мне в рот и целует меня. Я зубами делю шарик на две части и языком толкаю половинку ей в рот. Это именно то, чего она хотела. Она удовлетворенно улыбается.

– Мне нравится все, от чего у меня сносит крышу: виски, гашиш, ты. Знаешь, почему боги нам завидуют?

– Да, знаю, это старая история; потому что мы смертны.

– Верно. Нам все кажется лучше, потому что каждый момент наслаждения может стать последним.

– Боги – не существуют. А я предпочел бы не быть смертным.

Она берет мои руки и внимательно их рассматривает.

– Ты столько всего хорошего можешь сделать этими руками… Зачем ты убиваешь их о мрамор? Ты – художник. Ты должен писать.

– И как ты это поняла?

– Я видела твои картины.

– Вы все хотите, чтобы я перестал ваять.

– Ты – художник.

– Я хочу ваять.

– У тебя другая судьба.

– Ты хочешь определить мою судьбу?

– Я это уже делаю. Ты не заметил?

Она улыбается и снова меня целует, а затем вдруг становится серьезной.

– Ты больше не сможешь без меня обойтись…

Война

Пока мы говорим об искусстве, страдая из-за непонимания или наслаждаясь успехом, пока мы любим, ругаемся, изобретаем и соперничаем, – вокруг всего этого творческого света опускается тьма. В Париж стекаются художники со всей Европы и со всего мира, но неподалеку начали греметь орудия стран, откуда родом эти художники. Разразилась война. Нас достигли новости о бомбардировке Белграда, очень быстро в войну вступили Сербия, Россия, Австро-Венгрия, Германия, Франция, Бельгия, Турция, Англия, Япония; представители каждой их этих стран живут в Париже и занимаются искусством, многие из них – мои друзья.

Мы все растеряны и не понимаем, что происходит. Мы тоже испытали на себе этот ужас. Немецкий самолет сбросил бомбы на Париж – и мы впервые проснулись в развалинах. Всем нам, в нашем художественном оазисе, кажется абсурдной и непонятной причина войны.

Италия сохраняет нейтралитет – и я, подобно ей, решаю не позволять втягивать себя в дискуссии на военные темы, а продолжать заниматься собой и, впервые, следовать советам моего близкого окружения.

К сожалению, как часто со мной случается, принятые решения совпадают с неблагоприятным периодом. Теперь, когда я решил заняться в основном живописью, в Париже сильно сократилось число иностранцев и покупателей.

Поль Гийом арендовал мне студию, чтобы я мог спокойно работать. Студия расположена в Бато-Лавуар, общежитии на площади Эмиля Гудо на Монмартре. Тут живут и работают Пикассо и Макс Жакоб – и, сам того не желая, я тоже вошел в банду Пикассо, пусть и с опозданием.

Несмотря на видимые улучшения условий жизни, я чувствую, что задыхаюсь. Я не знаю, приписывать ли это моей болезни или моему психическому состоянию. Чувство тревоги преследует меня ежечасно.

Я дышу глубоко и быстро – и все же как будто мне недостаточно кислорода. Мои легкие не в состоянии поглотить весь воздух, который я бы хотел вдохнуть. По этой причине я стою с обнаженным торсом перед Полем Александром, который производит медицинский осмотр.

– Друг мой, с твоими легкими все в порядке.

– Это невозможно.

– У тебя все хорошо. Никаких шумов и заболеваний плевральной полости.

– Неправда. Я задыхаюсь.

– Ты не задыхаешься.

– Поль, я прошу, поверь мне.

– С твоими легкими все нормально. Дело в психике.

– Ты шутишь? У меня туберкулез.

– Сейчас ты не в критической стадии. У тебя нет температуры, нет кашля, нет крови в мокроте, ты не похудел.

– Мне кажется, что я схожу с ума.

– Вот именно.

– Что именно?