Принц Модильяни

– Потому что в то время, как наши солдаты умирают на фронте, здесь выставлены подобные вещи.

Берта возмущена еще больше.

– Но это абсолютный идиотизм! Между этими событиями нет никакой связи!

– Меня это не интересует. Или вы закроетесь добровольно, или я вызову еще жандармов и мы закроем вас принудительно.

Я слушаю этот разговор молча. У меня нет сил, я беспомощен и не способен защитить свое творчество.

У меня кружится голова, мне не хватает воздуха, в ушах шумит – и все эти люди с искаженными лицами кричат беззвучно, я больше ничего не слышу. Перед глазами возникает улыбающееся лицо синьора Эбютерна. Потом я решаю, что и оно, вместе со всем остальным, должно исчезнуть в темноте.

Я снова увидел свет, только когда проснулся на матрасе, расстеленном на полу курильни. Тот самый, уже привычный мне свет, мягко танцующий вместе с тенями заведения.

У меня неясные воспоминания. Мои картины, толпа, Збо, синьор Эбютерн. Я даже не знаю толком, что пережил.

Я медленно поворачиваюсь на бок. Рядом со мной какие-то люди – один юноша спит полностью одетый, другой курит, обнаженная девушка закинула свою ногу на меня, ее волосы распущены. Я глажу ее мягкую кожу, пытаясь понять, кто она такая. Я ее не узнаю.

Я не помню – ни как тут оказался, ни сколько времени уже здесь. Должно быть, я не только курил, но еще и пил, поскольку на полу валяется бутылка коньяка, а от моей одежды несет алкоголем. Мои рубашка и брюки расстегнуты – вероятно, у меня что-то было с этой девушкой. Наверняка ничего особенного – не думаю, что я был в состоянии иметь интимные отношения. Опиум и коньяк мешают мне вспомнить.

Я поднимаю голову, пытаясь прийти в себя, застегиваю рубашку и брюки, убираю с себя ногу девушки и пытаюсь встать. Все кружится, в глазах режет, боль в висках. Я чувствую, как кровь отливает от головы, и снова падаю на матрас. Девушка стонет, поворачиваясь на бок. Я опять медленно поднимаюсь, и на этот раз у меня получается устоять на ногах. Похоже, я в состоянии уйти. Я спотыкаюсь, наступая на какие-то предметы, которые не могу различить в полумраке. Впрочем, я с трудом могу различить самого себя.

Судьба

Моя судьба повторяется: я возвращаюсь в непотребном виде домой, где меня ждет женщина, но на этот раз не со злостью и обидой, а с любовью, печалью и беспокойством – и это еще хуже.

Жанна сидит на стуле, бледная, с влажными от слез глазами. Я вижу, что из-за растущего живота сидеть ей уже не очень удобно. Меня шатает, но я стараюсь приосаниться. Я знаю, что я виноват, и знаю, что Жанна не сердится, а просто беспокоится и переживает. Я опираюсь на спинку стула, чтобы не упасть. Жанна тяжело встает, подходит ко мне и поддерживает меня, помогая снять пропахшие алкоголем пальто и пиджак. Мы молча осуществляем эти простые действия, которые мне даются с трудом. Я указываю на кровать, Жанна понимает и, поддерживая, ведет меня до кровати.

– Где ты был?

Я не в состоянии ответить. И я боюсь упасть.

– Ты оставил меня одну на два дня!

– На два дня?

– Ты не заметил?

– На два дня? Прости…

– Где ты был?

Я не отвечаю; я сосредоточен на том, чтобы устоять на ногах.

– Я волновалась. Посмотри, на кого ты похож. Сколько ты выпил?

Мы доходим до кровати, и я падаю без сил.

Жанна разговаривает со мной с поразительным терпением в голосе:

– Это для тебя означает быть художником?

– Жанна…

– Ответь.

– Моя первая в жизни персональная выставка закрылась через два часа после открытия. Вот что означает быть художником.

Жанна качает головой и повышает голос:

– И поэтому ты пьянствуешь два дня подряд?

– Это моя реакция на неудачу, или на судьбу.

– Не стоит верить в судьбу.

– А во что я должен верить? Скажи мне. В Бога? В которого? В моего или в твоего? Я должен его умолять не быть ко мне жестоким?

Я собираю все силы, которые во мне остались, и говорю громко, глядя в потолок:

– Боже мой, умоляю тебя, дай мне передышку, отвернись, займись кем-то другим…

– Амедео, прошу тебя…

– Просишь? Знаешь, что сказали многочисленные богобоязненные у витрины галереи?

– Да, знаю.

– Они сказали, что мои картины – это непристойность, оскорбление нравственности, потому что пока их сыновья умирают на фронте, в Париже выставляются подобные вещи. Возможно, среди тех людей был и твой отец.

– Мой отец?

– Да, мне показалось, что я его видел.

– Ты же не серьезно это говоришь?

– Я видел его неподвижным среди толпы, он ехидно улыбался.

– Я в это не верю.

– Поверь, я тогда еще не был пьян.

– И этого достаточно, чтобы ты засомневался в своем искусстве?

– Ничто в мире не заставляет меня страдать сильнее, чем мое искусство.

– Амедео, послушай меня…

Я не даю ей сказать:

– Мое искусство – смертельнее любой болезни!

– Амедео, это не так!

– Я старею и умираю из-за своего искусства.

– Если бы ты не провел два дня, пьянствуя и неизвестно чем еще занимаясь, то знал бы, что все обсуждают твои картины.

Я ей не верю. Думаю, что она просто хочет облегчить мое отчаяние.

– Что ты говоришь?