Принц Модильяни

– Ты должен быть счастлив! Не валяй дурака. Жанна тебя исправляет. С тех пор как ты с ней, ты больше пишешь и меньше пьешь. Ты даже наконец-то перестал ваять. Все это заметили. Кто знает – может, она способна тебя успокоить, сделать более стабильным и превратить тебя в великого художника? И знаешь, ты хорошо выглядишь. Спокойный, безмятежный. С тех пор как ты избавился от этой ненормальной журналистки, ты даже стал более приятным в общении. Ты больше ни с кем не ругаешься. Недавно я не поверила своим ушам, когда Пикассо сказал тебе, что написал картину поверх той, что ты ему подарил, – и ты просто ответил: «Она была твоя». Раньше ты бы обиделся и распустил руки.

Я киваю, улыбаясь. Кики права.

– Вот увидишь: дети делают людей лучше.

– Я как раз думал об этом перед тем, как ты пришла.

– Но ты должен завязать с опиумом.

– А ты откуда знаешь про это?

– Ты все еще удивляешься? Я все знаю. Все.

– Опиум – это болеутоляющее; он позволяет не чувствовать страх и боль.

– Чепуха. Опиум тебя отупляет.

– Возможно, это то же самое.

– Ты знаешь, что я сама не святая, но некоторых вещей стоит избегать.

– Я знаю, Кики.

– Не заставляй эту девушку страдать… Ей не будет достаточно покурить, чтобы прошла та боль, которую ты способен ей причинить.

– Кики, я тебя люблю.

– Ты теперь должен любить только одну женщину, у тебя больше нет времени на других. Твоя мечта важнее твоей жизни. Я тебе это сказала, как только с тобой познакомилась. Теперь твой ребенок должен стать важнее твоей мечты.

– Ты, как всегда, права.

– Хорошо, тогда давай выпьем. – Кики поднимает бокал. – За твоего ребенка!

Артиллерийское орудие

Ирония судьбы и красота момента: я обустраиваю наш новый дом – на рю-де-ля-Гранд-Шомьер, на той же улице, где расположена академия Коларосси и где Жанна впервые меня увидела. Мы решили снять эту небольшую квартиру, расположение которой имеет для нас символическое значение. Збо выплатил мне аванс, и на эти деньги мы обустраиваемся. Я покрасил стены и оконные рамы, мы выбрали мебель у старьевщика и скоро переедем.

К сожалению, мы переживаем ад немецких бомбардировок, которые случаются, когда мы меньше всего этого ожидаем. Бомбы сбрасывают не с самолетов или цеппелинов, поэтому сирены не срабатывают вовремя, а парижане не успевают спрятаться в убежища. Это новое, только что изобретенное оружие; похоже, что немцы постоянно перемещают его по железнодорожным путям, чтобы его нельзя было обнаружить. Оно способно поражать на расстоянии многих километров. Слухи распространяются на улице: говорят, что один снаряд весит сто килограммов, что дальность его полета может достигать 130 километров и что ударная волна имеет радиус в 40 километров. Я живу в постоянном беспокойстве за Жанну и за ребенка; очень страшно создавать семью на фоне бомбардировок.

Теперь, когда я скоро стану отцом, я задаюсь вопросом: зачем я хотел пойти на фронт? Я не понимаю эту войну, не понимаю ее причин, и политики не могут объяснить мне, почему молодые люди умирают. Рассказы о войне – ужасающие; иногда мне случается видеть на улице грузовики, везущие раненых в больницы. Их форма запачкана землей и кровью, и многие стонут от боли. Больницы переполнены, а на могилах устанавливают лишь деревянные кресты.

От Поля Александра нет никаких вестей. В полевых госпиталях его не нашли – и, возможно, есть еще надежда, что он находится на передовой. Я не могу представить его погибшим, я не смогу это вынести.

Воскресенье

Воскресным утром добросовестные христиане покидают церковь со спокойными лицами людей, выполнивших свой долг. Я им завидую. У большей их части честное сердце, они молятся за окончание войны, за солдат на фронте и за тех, кто борется против смерти в больницах.

Религия не всегда лицемерна. Например, беднякам несложно следовать христианским заповедям: нет ничего невозможного в праведном поведении, когда в конце дня нет сил грешить или когда не хватает средств, чтобы искать соблазны. По большей части я испытываю отвращение к буржуа и аристократам, у которых два типа нравственности: одну они проповедуют, другую – практикуют.

Я держу дрожащую руку Жанны и смотрю на лица людей, которые по одному выходят из церкви после мессы. Скоро она увидит своих родителей. Я убедил ее рассказать им о беременности. Я чувствую, как Жанна сжала мою руку при виде их. Я узнаю ее мать, которая держит под руку серьезного мужчину, одетого в черный костюм. Мы делаем шаг им навстречу. Возникает неловкая пауза. Отец хладнокровен.

– Нужно было именно сюда прийти?

У него суровое, но нелепое выражение лица. Мать сжимает губы уточкой. Кажется невозможным, что эти родители произвели на свет столь непохожее на них создание. Ни у одного из них нет ни красоты Жанны, ни ее живого взгляда, ни тем более ее мягкости. Они кажутся просто испуганными животными, загнанными в клетку.

Я читаю в их глазах страх быть осужденными другими прихожанами. Жанна смотрит на мать.

– Мы хотим пожениться и…

Лицо синьоры Эбютерн искажается.

– Ты не должна была сюда приходить.

Жанна улыбается.

– Почему?

– Ты знаешь.