Принцесса-невеста

Человек без будущего, без толку. Иньиго годами не прикасался к коньяку. А теперь его пальцы нащупали монету. Его ноги побежали к ближайшей пивной. Его деньги высыпались на стойку. В его руку легла бутылка.

Он бегом вернулся на крылечко. Открыл бутылку. Понюхал гадостный коньяк. Пригубил. Закашлялся. Глотнул. Опять закашлялся. Хлебнул от души, и закашлялся, и снова хлебнул, и слегка уже заулыбался.

Страхи отступали.

Да чего ему, в конце концов, бояться? Он – Иньиго Монтойя (бутылка ополовинена), сын великого Доминго Монтойи, чтó в этом мире способно его напугать? (Бутылка опустела.) Как смеет страх коснуться великого аса Иньиго Монтойи? Нетушки, ни за что. (Откупорена вторая бутылка.) Никогда, ни в жизнь, ни в коем случае, ни за что и нипочем.

Так он и сидел – одинокий, уверенный и могучий. Жизнь проста и прекрасна. Денег на коньяк хватает, а раз есть коньяк – весь мир твой.

Крылечко было унылое и убогое. Иньиго разлегся там, вполне довольный жизнью, с бутылкой в руке, и рука его больше не дрожала. Жить вовсе не сложно, если делать, что велят. И ничего нет проще и лучше того, что предстоит.

Нужно только ждать и пить, пока не придет Виццини…

Феззик не понял, сколько провалялся в беспамятстве. Еле-еле он взгромоздился на ноги посреди горной тропы – ясно только, что горло, чуть не раздавленное человеком в черном, очень болит.

Что делать?

План не выгорел. Феззик зажмурился, сосредоточился – если план не выгорел, надо идти в одно место, только он забыл куда. Иньиго даже сочинил стишок, чтобы Феззик запомнил, а Феззик такой дурак, что все равно забыл. Как же там? «Дурак (или дура), жди Виццини и амура»? Рифмуется, но где амур? «Растяпа и тюха, иди набей брюхо»? Тоже рифмуется, но кто ж так инструктирует?

Что делать, что делать?

«Идиот, лоботряс, сделай все верно хоть раз»? Не помогает. Ничего не помогает. Феззик ничего не делал верно, ни разу в жизни, пока не появился Виццини, и теперь Феззик, не раздумывая, ринулся в ночь по следу сицилийца.

Когда Феззик домчался, Виццини спал. Выпил вина и задремал. Феззик рухнул на колени и молитвенно сложил руки.

– Виццини, прости меня, – начал он.

Виццини дремал.

Феззик легонько его встряхнул.

Виццини не проснулся.

Встряхнул сильнее.

Все равно.

– А, дошло. Ты умер, – сказал Феззик. И встал. – Виццини-то умер, – тихо сказал он. А потом оглушительный вопль ужаса вырвался в ночь из его горла – мозг даже не заметил, как это получилось: – Иньиго! – и Феззик помчался назад по горной тропе, потому что, если Иньиго жив, все будет хорошо; по-прежнему, конечно, не будет, ничего не будет по-прежнему без Виццини, который шпыняет их и оскорбляет, как не умеет никто больше, но хотя бы найдется время на поэзию, и на Утесах Безумия Феззик сказал камням: – Иньиго, Иньиго, я пришел, – а деревьям: – Я здесь, Иньиго, это я, твой Феззик, – а вообще всему пейзажу: – Иньиго, ИНЬИГО, ОТВЕТЬ, ПОЖАЛУЙСТА! – пока не осталось сделать один-единственный вывод: больше нету ни Иньиго, ни Виццини, и это был тяжелый удар.

Феззика, говоря по правде, он пришиб начисто, и великан побежал, крича: «Я через минутку тебя догоню, Иньиго», и «Я за тобой, Иньиго», и «Эй, Иньиго, погоди» (погоди, впереди, куда он и бежал, и вот уж они с Иньиго нарифмуются, когда Феззик догонит), но где-то спустя час он совершенно осип, потому как его, между прочим, совсем недавно чуть не задушили до смерти. Он все бежал, бежал, бежал и бежал и прибежал в крошечную деревушку и за околицей отыскал симпатичные камни, из которых получалась как бы такая пещерка, где он почти умещался лежа в полный рост. Горло саднило, и Феззик привалился спиной к камням, обхватил руками коленки и так сидел, а потом его нашли деревенские мальчишки. Затаив дыхание, они опасливо подкрались ближе. Феззик понадеялся, что они уйдут, и застыл, притворился, будто шагает с Иньиго и Иньиго говорит «ледолом», а Феззик моментально парирует «псалом», и они, наверное, что-нибудь этакое поют, а потом Иньиго говорит «серенада», но Феззика с толку не собьешь, потому как есть «торнадо», и Иньиго роняет пару слов про погоду, а Феззик рифмует, и так оно и продолжалось, пока деревенские мальчишки не перестали его бояться. Феззик это сразу понял – они подкрались очень близко и вдруг заорали во всю глотку и стали корчить страшные рожи. Он их не винил, он же с виду человек, с которым только так и надо – насмехаться над ним. Одежда рваная, голос пропал, глаза на лбу – будь он еще маленький, он бы на их месте небось тоже завопил.

Но когда они решили, что он смешной, Феззик почувствовал – он, впрочем, не знал таких слов, – что его достоинство попирают. Мальчишки не кричали больше. Они ржали. Предмет для забав, подумал Феззик, а затем подумал «жираф», вот он кто, большая смешная штуковина, которая даже кричать не умеет. Для этих орав он предмет для забав, нелепый жираф. Зато не удав.

Феззик забился в пещеру и постарался думать о хорошем. Хорошо, что в него ничем не швыряются.

До поры.