Принцесса-невеста

Уэстли очнулся в цепях, в большой клетке. Погрызенное и изодранное ГРОЗУНами плечо гноилось. Он ненадолго отвлекся от этой неприятности и постарался понять, где очутился.

Явно под землей. О чем свидетельствует не столько отсутствие окон, сколько сырость. Где-то наверху кричали животные: взревывал лев, взвизгивал гепард.

Вскоре появился альбинос – будто вовсе обескровленный, кожа как сохнущая береста. При свечах, озарявших клетку, казалось, что альбинос этот солнца в глаза не видел. Пришел он с подносом, на подносе груда всякого – бинты и еда, целительные порошки и коньяк.

– Где мы? – Это Уэстли.

Альбинос дернул плечом.

– А ты кто?

Дерг плечом.

Вот примерно и все речевые таланты этого человека. Альбинос промыл и забинтовал Уэстли рану, затем покормил – на удивление вкусной и обильной горячей едой, – а Уэстли между тем задавал вопрос за вопросом.

Дерг плечом.

Дерг плечом.

– Кто знает, что я здесь?

Дерг плечом.

– Соври, но скажи хоть что-нибудь – дай ответ. Кто знает, что я здесь?

Шепот:

– Я знаю. Они знают.

– Они?

Дерг плечом.

– Принц и граф?

Кивок.

– И все?

Кивок.

– Меня принесли в полузабытьи. Распоряжался граф, но несли меня трое солдат. Они тоже знают.

Головная качка. Шепот:

– Знали.

– То есть что – они мертвы?

Дерг плечом.

– Меня тоже убьют?

Дерг плечом.

Уэстли лежал на полу в огромной подземной клетке и смотрел, как альбинос молча собирает вещи и уплывает со своим подносом. Раз солдаты убиты, разумно заключить, что та же судьба ждет и Уэстли. Но если его хотят прикончить, разумно заключить, что это вовсе не планируется немедленно, иначе зачем промывать ему раны и откармливать горячей вкусной пищей? Нет, смерть откладывается. Но между тем, зная натуру его поимщиков, разумно заключить, что они постараются доставить ему страдания.

Великие страдания.

Уэстли прикрыл глаза. Предстоит боль, он должен быть готов. Он настроит мозг, защитит разум – его не сломают. Он не позволит. Он выдержит все на свете. Только бы хватило времени – тогда он настроится и победит боль. Как выяснилось, времени ему дали с лихвой (Машине до окончательной готовности оставался не один месяц).

И все равно его сломали.

На исходе тридцатого дня торжеств – еще шестьдесят дней предстояло веселиться и праздновать – Лютик всерьез забеспокоилась, что не вынесет. Улыбаешься, улыбаешься, держишься за руки, благодаришь и киваешь, снова и снова. Она совсем умаялась за месяц – как вынести еще дважды по столько?

Увы, все упростило состояние королевского здоровья. Оставалось еще пятьдесят пять дней, а Лотарон совсем сдал.

Принц Хампердинк призвал новых лекарей. (Еще был жив последний кудесник Макс, но его давно уволили и теперь сочли, что призывать назад немудро: если он не справился, когда Лотарон всего лишь безнадежно болел, с чего ему вдруг стать великим избавителем, когда Лотарон при смерти?) Новые лекари единогласно сошлись на всяких испытанных надежных снадобьях, и спустя двое суток король скончался.

Свадьбу, разумеется, не перенесли – не каждый день у государства пятисотлетний юбилей, – но торжества свернули вовсе или сильно сократили. Принц Хампердинк за сорок пять дней до свадьбы стал королем Флорина, и все переменилось: раньше он всерьез относился только к охоте, а теперь нужно было учиться, учиться всему, учиться управлять страной, и он окружил себя книгами и советниками, и как облагать налогом это, когда облагать налогом то, и всякие каверзы внешней политики, и кому доверять, и до какой степени, и в чем? На глазах Лютика, по обыкновению прекрасных, грозный воин Хампердинк обернулся бешеным мудрецом, ибо нужно было все наладить сию минуту, пока другие страны не посмели вмешаться в судьбу Флорина, и свадьба, когда все же состоялась, вышла скромной и краткой, ее впихнули между совещанием министров и казначейским кризисом, и, став королевой, Лютик полдня бродила по замку, решительно не понимая, чем себя занять. Лишь когда король Хампердинк вышел с нею на балкон к гигантской толпе, что терпеливо ждала их с утра, Лютик осознала, что назад дороги нет, она отныне королева, а жизнь ее, уж какая ни есть, принадлежит народу.

Они вместе стояли на балконе под хвалы, крики, бесконечные громогласные «гип-гипы», и Лютик сказала:

– Можно я опять к ним спущусь? – а король кивнул – дескать, можно, – и она сошла на площадь, как в тот день, когда объявили о помолвке, сияющая и одинокая, и снова люди расступались, рыдали, славили, кланялись и…

…и тут кто-то закричал:

– Позор!

С балкона Хампердинк не мешкая указал солдатам, где кричали, еще один взвод отправил к королеве, и все сработало как часы: Лютик в безопасности, хулительницу задержали и повели прочь.

– Минутку, – сказала Лютик в некотором потрясении; солдаты остановились. – Приведите ее ко мне, – велела она, и спустя мгновение ей предстала нарушительница.

Дряхлая старуха, согбенная и морщинистая, и Лютик припомнила все лица, что встречались ей в жизни, но этого лица не вспомнила.

– Мы знакомы? – спросила она.

Старуха покачала головой.

– Тогда почему? Почему сегодня? Почему ты оскорбила королеву?