– Папа сказал, что осип; зря он столько читает, – и подтыкает мне одеяло, и взбивает подушку, и как я ни сопротивляюсь – все, конец. До завтра никакого продолжения.
Целую ночь я думал, что Лютик вышла за Хампердинка. Прямо сам не свой был. Не знаю, как объяснить, но так не бывает, и все дела. Добро тянется к добру, зло спускаешь в унитаз, и привет. Но их свадьба – я никак не мог с нее свернуть. А старался я дай боже. Сначала подумал, что Лютик, наверное, так чудесно подействовала на Хампердинка, что превратила его в этакого второго Уэстли, или, например, Уэстли и Хампердинк оказались давно разлученными братьями, и Хампердинк обрадовался, что к нему вернулся брат, и говорит: «Слушай, Уэстли, я ж не знал, кто ты, когда на ней женился, давай так: я с ней разведусь, вы поженитесь, все довольны». По-моему, с того дня и поныне у меня не бывало таких полетов фантазии.
Но что-то не склеивалось. Никак не складывалось – и не отмахнешься. Во мне завелась досада – стала меня грызть, и прогрызла нору, и устроилась там, свернулась калачиком, поселилась навеки, и сейчас, когда я это пишу, она по-прежнему шныряет где-то внутри.
Назавтра, когда папа прочел дальше и выяснилось, что свадьба Лютику приснилась, я заорал:
– Я знал, я так и знал! – и папа сказал:
– Ну что, доволен? Теперь все хорошо, можно читать? – и я сказал:
– Читай, – и он стал читать.
Но я не был доволен. Нет, уши мои, надо думать, были довольны, и мое чувство сюжета, и сердце тоже, но в моей… видимо, ее полагается назвать «душа»… сидела эта клятая досада и качала угрюмой башкой.