Принцесса-невеста

Он кивнул:

– Его убивает принц Хампердинк.

– Но он же только притворяется, да?

Папа покачал головой и совсем закрыл книжку.

– Тьфу ты, – сказал я и заплакал.

– Прости, – сказал папа. – Я пойду, – и ушел.

– А кто побеждает Хампердинка? – заорал я вслед.

Он остановился в коридоре:

– Не понял.

– Кто убивает принца Хампердинка? В конце кто-то же должен его победить. Феззик? Или кто?

– Его никто не убивает. Он остается жив.

– Пап, он что, побеждает? Зачем ты мне вообще это читал?

И я зарылся головой в подушку, и никогда в жизни, до самого сегодняшнего дня, я так не плакал. Прямо сердце на подушку вытекало. По-моему, самое удивительное то, что пока плачешь, кажется, будто это продлится вечно, но оно никогда не бывает и вполовину так долго. В смысле изодранных чувств все хуже, чем ты думал, а если за стрелками следить – нет. Когда папа вернулся, еще и часа не прошло.

– Ну, – сказал он, – будем еще сегодня читать или как?

– Давай, – сказал я. Глаза сухие, голос ровный, ни слезинки. – Стреляй по готовности.

– Про Иньиго?

– Послушаем про убийство, – сказал я.

Я знал, что больше не разрыдаюсь. Как у Лютика, в сердце моем отныне цвел тайный сад за высоченной стеною.

* * *

Тут Хампердинк заорал на нее, схватил за волосы, что как осенние листья, проволок по длинному извилистому коридору до самых ее покоев, рванул дверь, пинком отправил Лютика внутрь, запер, бегом кинулся к подземному входу в Гибельный Зверинец и гигантскими шагами помчался вниз, и когда он распахнул дверь клетки на пятом этаже, даже граф Рюген вздрогнул от чистоты того пламени, что пылало в глазах принца. Хампердинк приблизился к Уэстли.

– Она тебя любит! – закричал он. – Она все равно тебя любит, а ты любишь ее, подумай об этом – и еще вот о чем: в этом мире вы могли быть счастливы, поистине счастливы. Что бы там ни писали в книжках, и одной паре на столетие не выпадает такого шанса, но у вас он мог быть, и поэтому, думаю я, никого на свете не постигнет утрата страшнее твоей.

И он схватил рычаг и повернул шкалу до упора, и граф завопил:

– Нельзя двадцать! – но было поздно: начался предсмертный крик.

Гораздо жутче крика дикой собаки. Начать с того, что собаке поставили только шесть, а тут в три с лишним раза больше. Естественно, сейчас крик звучал втрое с лишним дольше. И втрое с лишним громче. Но жутче он был не поэтому.

Он был человечий – в этом вся разница.

Лютик услышала его у себя в покоях и перепугалась, хотя понятия не имела, что это.

Еллин у главных ворот услышал его и тоже перепугался, хотя не мог и вообразить, что это было.

Сотня громил и патрульных, обступивших главные ворота, услышали его и занервничали и еще довольно долго переговаривались, но ни один так и не выдвинул здравой гипотезы, что бы это могло быть.

На Большую площадь битком набился простой люд, в возбуждении предвкушавший королевскую свадьбу и юбилей страны, и все тоже слышали крик и даже не скрывали, до чего испугались, но ни одна живая душа не знала, что это такое.

Предсмертный крик летел к ночным небесам.

Улицы, что вели к Большой площади, тоже были запружены гражданами, которые хотели набиться на площадь, и все они услышали крик, но, едва сознавшись себе, что им ужас как жутко, тотчас бросили гадать, что бы это могло быть.

А Иньиго понял мгновенно.

В узеньком переулке, по которому продирались они с Феззиком, Иньиго остановился и вспомнил. Переулок вел на улицы, что вели к площади, и в переулке тоже было не протолкнуться.

– Не нравится мне этот звук, – сказал Феззик, на миг весь похолодев.

Иньиго вцепился в великана – из испанца полились слова:

– Феззик – Феззик – это крик Предельного Страдания – я знаю этот крик – так кричало мое сердце, когда граф Рюген убил моего отца, когда я увидел, как отец падает, – это кричит человек в черном…

– Думаешь, это он?

– У кого еще есть повод Предельно Страдать в ночь торжеств? – И он ринулся на звук.

Но ему мешала толпа, он был щупл, хоть и силен, и он закричал: