Принцесса с дурной репутацией

– Ну да. Не переживай, изобретет что-нибудь другое, аналогичное. Какой-нибудь сонетофон. Главное, что его изобретение уже приносит пользу человечеству. Ты ведь представительница человечества?

– А то, – с достоинством согласилась я.

– Вот и радуйся. И давай поскорее закончим с этими стихотворениями – все-таки растягивать время – это не самое приятное занятие. К тому же может хлестнуть.

– Что?

– Петля времени. Как тетива лука – тянешь, тянешь, а отпустишь, чтоб все вернулось назад, она хлестнет отдачей. Хроносингулярность – это такая штука.

– Я поняла, я мигом. О’кей, анапестон!

– Нахожусь в рабочем режиме. Какие будут задачи?

– Мне нужно одиннадцать стихотворений. Параметры те же. Только одиннадцать разных тем. Темы сейчас задам. Так: внутренняя красота репчатого лука, яркая индивидуальность свеклы, картофель как идеал смирения, ценность горькой редьки, нежность персика, удивительная сладость дыни, что может быть мягче груши, яблоко как символ единения, многослойность капусты, виноград – источник блаженства, вишня словно поцелуй любимой… Одиннадцать?

– Да, – сказал Софус. – Ну, у тебя и фантазия, дорогуша.

– Задание получил, выполняю… Пожалуйста, подождите… Вопрос.

– Да?

– Следует ли на страницах имитировать помарки, которые были присущи матричному объекту?

– Делай, родной, делай, – милостиво разрешила я.

И «родной» принялся за труд, приятно гудя и потрескивая.

– Мессер Софус, – отважилась я на вопрос, надеясь, что почесывания спинки сблизили нас как никогда. – А каково там?

– Где, дорогуша? – рассеянно откликнулся мессер Софус. Он наблюдал за игрой лучей, испускаемых анапестоном.

– Ну, там, где вы бываете, в пространствах, подпространствах…

– А, ты об этом… По-всякому, дорогуша. И потом, я не так уж много путешествую, как тебе могло показаться. Это и ни к чему. Во-первых, большая часть всего сущего, это, как ни удивительно, – пустота. Иногда это кромешная пустота, иногда – сияющая, но результат один. Мне куда важнее наблюдать за перекрестками миров, имеющих хоть какую-то наполненность. Тогда, бывает, становишься свидетелем удивительных происшествий: энергия становится материей, или наоборот; рождаются и умирают звездные скопления, возникает жизнь. Или, наоборот, гибнет… Опять же, где жизнь, там потихоньку начинает возникать разум, развиваться, осознавать себя… Вот это интересно. А просто так мотаться из мира в мир – это все равно что в огромном чужом доме бродить из комнаты в комнату. Лучше всего, когда в доме есть комната, где тебя ждут…

– Я вас всегда жду, мессер Софус, – тихо прошептала я. – И буду ждать…

Мессер Софус закашлялся и потер лапкой свои чудесные глазки:

– Спасибо, дорогуша. Но смотри: твой анапестон выполнил свою работу!

Действительно, к странице со стихотворением о пользе моркови прибавилось одиннадцать страниц, восхваляющих вышеперечисленные мною плоды Старой Литании. Виват!!!

– Теперь тебе, дорогуша, остается выключить анапестон и подумать, где ты его спрячешь. Да, и положить страницы со стихами так, чтобы герцог завтра, нет, уже сегодня, смог их взять безо всякого удивления на своем надменном лице.

– Да уж, лицо у него… Но как же выключается анапестон?

– Скажи ему: «Спящий режим».

– Спящий режим, анапестон, – послушно сказала я.

Кубик затих, оледенел и перестал светиться.

Я достала носовой платок и бережно завернула в него анапестон. Сунула себе за пазуху. Ощущение, конечно, было такое, словно я сунула туда ледышку. Ничего, буду терпеть. Зато так у меня никто не свистнет драгоценный прибор.

– Женщины всех миров и пространств одинаковы, – усмехнулся мессер Софус. – Будь у нее тридцать грудей или ни одной, все равно самое ценное прячут за пазуху. Ну ладно, давай прощаться.

– Спасибо вам, милый, милый мессер Софус, – я нежно пожала ему лапки.

– Пустяки. Так, давай уж заодно и перемещу тебя из этого чулана в твою спальню, что по дому мотаться, еще нарвешься на какого-нибудь соглядатая.

– Нет, тогда лучше не в спальню, а в оранжерею. Я сказала, что стихи будут спрятаны там.

– Хорошо.

И вот я уже стояла под кроной ценной ало-пупырчатой пальмы в оранжерее. Сквозь стеклянную крышу светила бледная луна. Я осмотрелась. Ночное зрение у меня было так себе, но мы с Оливией бывали в оранжерее весьма часто, так что заблудиться я не могла.

В одном из углов оранжереи стоял стол, на котором садовник хранил горшочки для рассады, секаторы, клубки ниток для подвязывания плетей, опрыскиватели от вредителей и уже облезшие садовые фигуры, которые ему жалко было выкинуть. Под столом выстроился целый ряд леек – разных размеров и видов. Я выбрала среднюю, внимательно убедилась в том, что в ней нет воды или какой-нибудь разведенной в воде особо полезной для цветов грязи, свернула бумаги трубочкой и, прошептав краткую молитву Святой Мензурке, сунула стихи в металлическое нутро лейки. Хотела уж было поставить ее на место, но вспомнила про белый бант. Вот растяпа!