Принцип неопределенности

Беснующаяся и выкрикивающая какую-ту мантру толпа застыла в предвкушении зрелища. Но я не чувствовал ни эманаций ненависти, ни страха, ничего подобного – они источали странную доброжелательность и даже зависть, будто бы мне не только ничего не угрожало, но сами они не отказались оказаться бы на моём месте. Мой же страх только рос, намереваясь захлестнуть меня с головой.

Атмосфера абсурдного празднества сбивала с толку, мысли гаснущими искрами метались в голове – я не видел ни одного пути спасения с этой безумной кровавой опаленной вершины. Немеющими от ужаса губами я пытался что-нибудь сказать, но в легких резко пропал воздух.

В оглушающем первобытно-вакхическом ритме застучали барабаны, и жрец возложил мне на вздымающуюся грудь несколько тоненьких дощечек. Жилистые, покрытые ожогами руки жреца бросили сверху на них щепу и стружку и ловко закрутили заострённую палочку. Жрец намеревался разжечь костерок прямо на моей груди.

Этот сценарий мне категорически не нравился. Как только появились первые языки пламени, я всеми усилиями воли пытался потушить его. Если я могу его вызвать, то и потушить смог! Показались первые языки огня, и я постарался унять его. Сердце бешено колотилось, на лбу выступала испарина, но огонь послушно потух. Доводящий до бешенства ритмичный грохот барабанов оборвался, толпу внизу охватила паника, люди испуганно закричали.

Жрец предпринял вторую попытку и снова, благодаря моей воле, неудачную. Площадь сотряслась от истошных криков. Казалось, для зрителей наступил конец света. Жрец отбросил дощечки и достал уродливый хитиновый нож. Я напряг тело, силясь избавиться от пут, но вознесенный кинжал тут же резко опустился на мою грудь. Острая боль пронзила грудную клетку, но затем я почувствовал ещё более чудовищную боль, словно бы мне в грудь засыпали углей – жрец просунул руку под ребра!

***

Я проснулся. В груди расстроенно стучал «моторчик», выбивая какой-то нездоровый ритм. Хрипло вздохнув, я вновь поднялся, не тая и надежды на прекращение кошмара. Провёл рукой по сырой, замшелой стене темницы – сквозь решетку почти под самым потолком пробивались лучи далекого солнца.

– Ну вот и всё, – сказал мне некто, притаившийся в другом углу камеры.

– Что-то заканчивается, что-то начинается, – неожиданно чужим голосом сказал я.

– Но не для нас, да? – обреченно, с усилием ответил мне собеседник. Звякнули кандалы. Я заметил тяжелые вериги и на себе самом. Они, несмотря на обрывки ткани, обматывавшие местами эти обручи, истёрли ноги и запястья до крови, причиняя при каждом движении боль, заставлявшую с силой сжимать зубы, чтобы не закричать.

– Напомни, за что мы здесь сидим? – спросил я его, ощупывая взглядом грубые камни темницы. Зазоров и прорех, предсказуемо, не обнаружилось. Зато их хватало в моём рту – не хватало доброй половины зубов. Другая половина гнила.

– И это ты спрашиваешь меня?! – с ненавистью бпросил мне сосед. – Из-за тебя мы все оказались здесь!

Через узкую прорезь поступал не только свежий воздух, едва разбавляющий фекальный смрад камеры, но слышались и крики. Отдаваемые приказы, лязг и топот.

– Твои товарищи уже все там! – сказал он, звякнув цепью. – Уже встретились с создателем. Из-за тебя, ублюдка, дезертировали. Ты же подговорил их нарушить присягу? Одно греет мою проклятую душу – тебя тоже повесят, – мерзко хихикнул мой собеседник.

– Возможно, – заметил я, разминая потерявшие гибкость руки.

– Всегда удивлялся твоему наивному оптимизму, капитан, – сказал мне мой собрат по несчастью. – Сегодня ты наконец сдохнешь, а как всегда жизнерадостен…

Дверь распахнулась, и в камеру вошли солдаты, сжимающие в руках винтовки с примкнутыми штыками. Стараясь не наступить в дерьмо, они оттеснили меня в сторону и увели брыкающегося пленника.

– Дерьмо! Твоя очередь следующая! – закричал он.

Лязгнул засов, звуки шагов по коридору удалились. Через решетку камеры ветер донес краткий приговор, исказив и лишив смысла все слова, произнесенные командовавшим казнью, но сохранив их назидательно-пафосный тон. Спустя пару минут, я едва разобрал грязный поток богохульств – дезертиру дали последнюю речь. Затем послышался треск и звук упавшего наземь тела, – оборвалась веревка.

Офицеры и солдаты матерились, вынужденные заново вязать новую петлю, но не прошло и пяти минут, как беднягу повесили во второй раз, на этот раз уже надежно, с гарантией. Дело принимало весьма конкретное направление.

Я затравленно смотрел то на окованную дверь камеры, то на квадратное окно в зарешеченный мир. Вжавшись в самый тёмный угол, я затаив дыхание прислушивался к звону подкованных сапог.

Камеры, голокамеры, прочее дерьмо! Все дерьмо одинаковое. Какая разница – обманывать нас могут и наши глаза. Я постарался слиться со тьмой, укрыться в тени, исчезнув для пришедших уже за мной солдат.

Придумать нечто новое, внушить то, чего нет, – это сложно, куда проще удалить известное мне. Ломать не строить.