#Природа, #Родина, #Литература, #Любовь

Заспанный рассвет, в измятой рубашке, отороченной бледно-розовыми рюшами облака, с изнурённым лицом цвета спитого чая, вчитывался в строчки веток, усыпанные запятыми почек. Он немного сомневался в том, что знаки препинания расставлены верно. Вишни, по обыкновению, частили ими, у яблонь, напротив, было полно пропущенных запятых, а калина, кажется, и вовсе позабыла про их существование, но зато возвела в кавычки каждое второе слово. То ли сомневалась в правдивости, то ли цитировала прошлогоднюю саму себя.

Ранние, как ни взгляни, птахи, – лесные канарейки21 в домашних незастёгнутых халатах сновали туда-сюда, стараясь прошмыгнуть незаметно, чтобы их не укорили в неприбранности из-за распахнутых небрежно крыл.

Чаинки прошлогодней листвы, осевшие на серебряном ситечке сугроба, помаленьку сохли под присмотром солнечных лучей. Ну, а после, как сделаются они почти невесомы, приберёт ветром подальше от глаз, и сокроет разноцветье разнотравья до поры. Как бы и не было их совсем.

Облитые сахарной глазурью изморози дома и заборы, глядятся не иначе, как пряничными. Так бы и съел!.. Утерявши осторожность, опешивши даже, соседский кот, не дождавшись взаимности от намывающей на окне гостей полосатой Маруськи, лизнул сгоряча, да из удальства ржавую засахаренную мелким колотым льдом петлю калитки, сладкую с виду. Мороз, не медля, цапнул его острыми мелкими зубками.

– В который раз одно и тоже, – Подумал кот, пряча розовый от крови, саднящий язык за щёку, и отправился домой. Он слышал, как хозяйка звала его, заманивая мясом и сметаной. Было это не меньше недели назад, но наверняка у неё найдётся для него ещё что-нибудь.

Без набившего оскомину кошачьего весеннего крику, округа не знала, чем себя занять, ибо заменить кота было некем. Петух, исполнив свою арию, свободный до следующего рассвета, воспитывал наседок, а что касаемо иных, то каждый являл голос в свою очередь и не желал нарушать порядок.

Внятный шум на манер a bocca chiusa22, что неутомимо издавало восходящее светило, понятный и слышный, увы, не всем, как оказалось, был не в счёт. Знатоки вкрадчивых незримых звуков ещё надрывались в пути, на подлёте или готовились восстать ото сна с накрахмаленных морозом постелей.

Так и пошёл дальше, сам по себе, этот день: смурной, немой, сирый на краски, но такой особенный и нужный всем. Ведь, что самое главное в дне? Чтобы он был, и больше ничего.

Даты – коротко и кротко

С благодарностью -

историку Александру Дубровскому,

г. Санкт-Петербург

– Что вам сегодня задали по истории?

– Да, ерунда, опять цифры.

– Это ещё какие?

– Ну, там – годы правления, когда какая-то революция была, ещё что-то там такое. Я вообще не понимаю, зачем нам это.

– Чего именно ты не понимаешь?

– Зачем забивать голову всяким старьём, ерундой, мусором!

– А.… вот ты про что… Я объясню, для чего запоминают даты.

Чтобы, при встрече со знакомыми сочетаниями цифр, проходя мимо них, как возле домов с известными номерами, можно было сказать самому себе: «Здесь жил и творил… мой прапрапрадед!»

Если я вижу, написанное где-то, – 1941… о чём могу думать я, кроме как о том, что это год начала Великой Отечественной войны и грядущего сражения под Москвой?

Зима 1943 – Сталинградская битва, лето того же года – Курская. А 1945-й?!, сорок пятый победный год?! И это страшное число, 872 – восемьсот семьдесят два, пережитых жителями блокадного Ленинграда дней, – как не знать о них?! Как не помнить?! Не от того, что больше не о чем, не о ком, но потому, что без них мы – пустышки, рождённые неизвестно от кого и неизвестно зачем.

…Мы ходим мимо опустевших птичьих гнёзд, и растроганно шепчем: «Здесь вырастил своих желторотиков щегол…» Неужто наши пращуры хуже щеглов?

– Мам, а в каком году родился мой прадед?

– В 1906-м, а что?

– Хотел понять, сколько ему было, когда он ушёл добровольцем на фронт…

Трясогузка

Невыспавшееся, разбуженное раньше времени, утро куксилось, туманилось, размазывая по щекам безотчётные, беззвучные рыдания – следствие дурного сна или характера, в этот час было не разобрать. Прозрачная кисея радости, с коей было условлено встречать каждый новый день, сползала чулками к его ногам, морщилась и грязнилась, пока вовсе не опала на отутюженные снегом, проглаженные сквозь тонкую марлю бледной плесени тропинки, на серую, нездоровую кожу полян, всю в бугорках не прорвавшихся ещё к свету пролесков.

И совсем скоро от той неубранности сделалось чуть светлее, так, что можно было уже разглядеть засаленные подлокотники мха, застиранные подворотнички косовых и измятые, сбившиеся в ком кружевные салфетки листьев дуба. Самый же их букет, обёрнутый голубой бумагой небосвода, с алмазной искрой – заслугой трудолюбивых в каждую пору пауков, сжатый в мокром холодном кулаке чёрной земли, гляделся столь нарядно, сколь и основательно.