#Природа, #Родина, #Литература, #Любовь

Разглядывая чистый лист экрана, публика негодует притворно, и обязательно находится какой-нибудь ухарь, который, облизав грязные пальцы, свистит, будто бы Соловей-разбойник, после чего, под хохот товарищей, сконфуженно сползает на пол.

Первые ряды обыкновенно полулежат и плюют себе под ноги подсолнухи. Те, которым достались билеты в середину зала, – или сами очищают шелуху ртом прямо в кулёчки, свёрнутые из газеты, или с укоризной глядят на тех, кто занят этим.

В последних рядах целуются и жидеют43, обжигаясь друг об дружку через одежду. Сидеть подле – стыдно, либо зАвидно44. Себя не понять. Хочется отсесть подальше, но некуда – зрительный зал полон, ни единого свободного места. Из-за невозможности вмешаться, дабы остановить непотребство, приходится ёрзать, вздыхая громко и многозначительно. Впрочем, кому и когда это помогло?! Бордовый бархат кресел, в оправе лакированного ореха, баюкает, увещевая о снисхождении, и ревность к чужой маете слабнет понемногу. А уж когда киномеханик откуда-то из-под потолка, принимается греметь коробками с плёнкой, дышать и вовсе становится легче. Сидишь, выглядывая по рядам знакомцев, здороваешься, вертишь в руках криво оторванный билет и предвкушаешь. Неверно написанный портрет главного героя на афише, да мнение, составленное об нём из разговоров в очереди за билетом, обещает всё, что дарит хорошая книга: новое знакомство, переживания и совершеннейшее опустошение в оконцовке.

Очередь за билетами часто более, чем длинна, из двух окошек всегда работает только одно. Когда кто-то просит билет непременно на вечерний сеанс, а другой на «поскорее, уже начинается!», иным всё равно на какой.

Подоконник окошка кассы имеет похожее на уключину лодки углубление, затёртое до блеска множеством запястий любителей киноискусства. Протягивая свои гривенники, граждане каждый раз укоризненно качают головой, оглядывая вмятину, как будто бы это не их рук дело.

Когда, наконец довольные жизнью, обладатели заветной бумажки с указанием ряда и места в зале, показывают билет контролёру на входе, то идут прямиком в буфет, где «…все… богато! Везде алюминий и алюминий, и все промежутки окон одеты огромными зеркалами. И какие ковры на полу!»45

Расположившись за столиками, дамы манерно отламывают от шариков пломбира толстыми алюминиевыми ложечками и поглядывают на кавалеров, которые стоя пьют пиво. Мороженое тает, скользит на грУшевом сиропе и норовит выпрыгнуть из алюминиевой креманки. Заслышав первый звонок, дамы уходят, оставив недоеденным пломбир. Кавалеры наскоро допивают «Жигулёвское», не гнушаясь доедают мороженое, и в вразвалочку входят в зал одновременно с третьим звонком.

Киномеханик, конечно, сапожник, и в промежутках, пока меняет бобины с плёнкой в киноаппарате, он тревожит публику своей многозначительной неопределённостью, но всё равно, – возвращаться в обычную жизнь после сеанса довольно тяжело. Тем паче, что выпускают зрителей как-то странно, вроде бы исподтишка, – по узкому длинному коридору через неинтересную облупившуюся заднюю дверь, в зябкую темноту двора.

Однако ж, перед мысленным взором сплочённых одними переживаниями граждан, до самого ужина будет сиять яркая больше обычного, напоказ, киношная жизнь, в которой люди борются за правое дело или погибают за Родину, а любят так искренне, так открыто, что за них не приходится краснеть, как за тех, которые весь вечер целовались в последнем ряду…

Своё дело

Видали ли вы, как, бросив концы46 из зимы в лето, на берегу пруда греются ужи, и сколь нежны они в заботе друг о друге?

Едва солнце прибавляет огня, первыми выползают погреться иззябшие за зиму змеи. Они более, чем медлительны об эту пору, и, принимая роскошные замысловатые позы, не мудрствуют и не жеманятся, но лишь тщатся испить весь солнечный сок до дна, не обронив ни единой капли. И в этом деле любое отвлечение – помеха…

Некая истомившаяся на горячем камне змейка в чёрном костюме с белым воротником47, сдерживала себя изо всех сил, чтобы не заснуть, как из-под корней вишни выглянул ужик. Ему-то, малому, мало надо, – немного согрелся, а уже охота поиграть. И ну приставать к мамке: «Давай, побегаем!» Той-то, положим, покуда не до чего, да не хватит сердца отказать ребёнку. И, выпростав кончик хвоста из-за пазухи свёрнутых колец, принялась она шевелить им, будто бы червячком: «Попробуй, поймай!» У малыша от возбуждения глаза круглее круглого, смеётся, кажет небу розовое нёбо, ловит мамин хвостик, треплет небольно, словно сжимает руку, наслаждаясь прикосновением.

Нешто у людей не так?! Утешь, говорят, ребёнка! Ну, и тешит каждый, как умеет.

А рыба?! Точно ли она неумна, как про неё говорят? Ведь молчалива только от того, что умеет слушать и даёт окружающим выговориться.