#Природа, #Родина, #Литература, #Любовь

Именно поэтому, едва школьный звонок возвещал о начале урока, я делал всё, что было в моих силах, дабы каждый из ребят стремился заполучить достойную, предназначенную именно ему роль на спектакле жизни. И никакого кордебалета или последнего в ряду бессловесного пня у самых кулис!

… В который раз перечитывая украшенный штакетником восклицательных знаков отзыв директора школы о моей работе, декан молчал.

– Что-то не так? – Поинтересовался я.

– Да, – Покачал головой профессор, – вам непременно надо было остаться в школе. Я давно знаком с Василием Григорьевичем, он никогда не ошибается, и ни разу , ни о ком не отзывался так, как о вас.

На пороге деканата, я столкнулся с сокурсником. Тот остановил меня, и с ухмылкой поинтересовался:

– Говорят, ты школярам к каждому уроку стишки писал!?

– Да, а что тут такого?

– Каждому?!

– Конечно, они же все разные!

– Ну, ты и блаженный. – То ли обругал, то ли восхитился сокурсник.

Скоро, очень скоро страна пошла вразнос. И те, кто причислял педагогику к разряду чуть ли не самых низменных, неблагодарных профессий, ринулись в школы, занимать рабочие места. В стремлении как-то выжить, им было всё равно – где получать жалованье, а сохранишь ли ты при этом лицо, или потеряешь… Да кого и когда волновало это, в самом-то деле.

Я редко бываю в городе, где учился. Но, если приезжаю, обязательно подхожу к порогу той школы, директора которой невольно обманул.

В тот день, когда моя педагогическая практика подошла к концу, плакали все: классные руководители, родители, дети, а директор, с искренней, неизбывной грустью, сказал о том, что когда-нибудь я пожалею о своём решении уйти.

Василий Григорьевич оказался прав. Я сокрушаюсь, ибо ошибся, обидно только, что ничего не исправить теперь.

Утреннее

Отточиями слёз – чрезмерность чувств,

и жирные, как гусеницы, точки…

Солнце торопилось поскорее начать день. Разделённое надвое стволом берёзы, будто пшеничное зёрнышко, оно прорастало, зрело, тянулось к небу тонкими руками, так что утро расплакалось от заметного нерадения к нему.

Разварившиеся в кипятке рассвета, сияли масляно плохо прищипнутые вареники молодой листвы.

Упруго, промежду прочим, ясноглазыми весёлыми ручейками текли пролески. А тех, иных, снулых по-рыбьи, перепивших росы, шмель будил, как подобает: нежно трогая их за щёки и пытаясь поднять, дабы отстранить от вымазанного землёй, ржавого, обросшего щетиной цветущего мха пригорка.

Ветер перебрасывал с ладони на ладонь обуглившийся на первом весеннем пламени орешек61 шиповника, и время от времени отирал взмокший лоб плечом. Чёрный, словно печёная в костре картошка, шиповник не пачкал рук, но оставлял о себе удручающее впечатление. Обернувшись по сторонам, ветер спешно оборвал весь куст, и забросил орешки подальше в лес. Ему не хотелось, чтобы его застали за этим занятием, но и не сделать этого он не мог.

На незрячих ещё, сухих почках лозы, зрели прозрачные ягоды дождевых капель. А измятый нечаянным весенним морозцем, весь в блёстках водяных брызг, вездесущий чистотел играл, катая росинку на вырезанным с рыцарских доспехов листке. Наклонит чуть, и льётся росинка к земле, льнёт, пугаясь до блеска в глазах.

Кой-где, местами, в которых ночует весенний сырой сквозняк, вишнёвые почки надкусаны, как подсолнухи. На самом же припёке, у печи весны и на полатях прогалин, бутоны вишни уж вспенились кукурузными зёрнами. Вкусные даже на взгляд, они пахнут сладкими густыми пенками и ванилью. И хотя в самом деле иначе, и дух вовсе не тот, да хочется, чтобы он был именно таким.

Мокрую ветку вишни раскачивала трясогузка в сбившейся на сторону лыжной шапочке. Словно вылепленная из снега пыльными руками, птица поглядывала в распахнутое настежь небо. До сезона шершней было ещё далеко, а мухи попрятались со вчера, оправдывая посулы к нЕпогоди. Мельтешили одни лишь пришлые осы, но те мыкали своё горе в тщетных поисках, ибо поползень разобрал осиное гнездо по сотам зимой.

Под горький запах раздавленных божьих коровок, я шагал скользкой дорожкой утра, не глядя по сторонам. Чему там было дивиться? Всё одно и то ж, – весна, весна, весна…

Деревянный…

…бесчувственный… тупой.

Широкий, заячий зуб рубанка в руках деда скоблил доску, отплёвываясь льняными весёлыми кудрями стружек. Они падали на пол, и мне чудилось, что дед – тот самый старик Джепетто из сказки про Пиноккио62, и кудряшки спадают с головы деревянного мальчишки, потому что ему скоро идти в школу, а туда не пускают лохматых. Выстругав доску, дед счищал опилки с лезвия коротким указательным пальцем с наполовину срезанной фалангой, заодно проверял, не разболталось ли оно, но всё равно раз или два стучал большим деревянные молотком, подбивая колышек, которым крепился резак к рубанку.