Пришелец из Нарбонны

— Признаемся в вине и горько раскаиваемся.

— Что в субботу надевали праздничную одежду и чистые рубахи, накрывали стол скатертью, а в пятницу после захода солнца зажигали свечи?

— Признаемся в вине и горько раскаиваемся.

— Что в день отпущения грехов, по-вашему — Йом-Кипур, ходили в чулках, постились от захода до захода солнца, а в канун праздника просили друг у друга прощения, и если один гневался на другого, хлопотали о том, дабы простил вас тот, с кем были вы в тот год несправедливы?

— Признаемся в вине и горько раскаиваемся.

— Что в день, который явные евреи называют Пурим, в память поражения Амана, советника персидского царя Артаксеркса, посылали друг другу подарки, устраивали пуримово пиршество, радуясь, что Аман и десять его сыновей были повешены?

— Признаемся в вине и горько раскаиваемся.

— Что в праздник кущей, когда явные евреи ставят на улице шатры и живут в них восемь дней, постилали на стол зеленую скатерть?

— Признаемся в вине и горько раскаиваемся.

— Что в день девятого числа месяца аб, который приходится на наш август, садились, разувшись, на низкие скамеечки, ели яйца с пеплом, как делаете во время покаяния по умершим, пели скорбные песни Иеремии о разрушении Храма в Иерусалиме?

— Признаемся в вине и горько раскаиваемся.

— Признаешься ли ты, Педро Сафортеса, что благославлял сыновей своих Николаса, Хосе и Франсиско, кладя им руку на голову и не творя при этом знака креста?

— Признаюсь в вине и горько раскаиваюсь.

— Что читали псалмы в церкви, не добавляя в самом конце «Во имя Отца и Сына и Святого Духа!»?

— Признаемся в вине и горько раскаиваемся.

— Что жену и мать вашу, Леонору, после смерти ее повернули лицом к Восточной стене, в ту сторону, где находится город Иерусалим?

— Признаемся в вине и горько раскаиваемся.

— Признаешься ли ты, Педро Сафортеса, что обрезал трех своих сыновей, Николаса, Хосе и Франсиско, которые родились христианами и были крещены в церкви, оторвав таким образом от матери-Церкви три души и толкнув их в бездну греха?

— Признаюсь в вине и горько раскаиваюсь.

— Что уговаривали христианскую прислугу принять еврейскую веру, обещая ей триста мараведи, что равно почти шестистам золотым дукатам?

— Признаемся в вине и горько раскаиваемся.

— Что глумились над крестом нашим, творя с ним неподобающие вещи?

— Признаемся в вине и горько раскаиваемся.

— Что глумились над Господом нашим Иисусом Христом, говоря, что не Мессия он вовсе?

— Признаемся в вине и горько раскаиваемся.

— Что глумились над Матерью Божьей и, прибегая к бесстыдным словам, утверждали, будто не была она девственницей, ибо до рождения Иисуса уже имела четырех сыновей и дочерей?

— Признаемся в вине и горько раскаиваемся.

Судья остановился. Он повернулся вправо, к одному асессору, потом влево к другому и тихо поговорил с каждым из них. Все трое согласно закивали головами.

Судья встал.

— Педро Сафортеса и трое его сыновей — Николас, Хосе и Франсиско признались в вине и горько раскаялись, — начал судья, — а посему светский трибунал нашего города оказывает свое великодушие и христианское милосердие и выносит приговор: задушить их перед сожжением на костре, дабы не страдали они от жара огня. Зато еретик Мигуэль Таронхи допрошен не будет, ибо до самого конца он оказался неисправимым преступником, и светский трибунал нашего города приговаривает его к сожжению на костре живьем.

У толпы вырвался крик.

— Светский трибунал нашего города, — продолжал судья, — в своей христианском милосердии обращается к приговоренному с вопросом, не желает ли он перед смертью выразить свою последнюю волю?

Мигуэль покачал головой.

— Нет.

— Просит ли приговоренный о помиловании?

— Нет, — голос Мигуэля дрожал, — но…

— Что? — подхватил судья.

— Приговоренный к смерти имеет право… — Мигуэль с трудом произносил слова.

— Какое право?

— На последнюю просьбу.

Судья посмотрел в сторону инквизитора. Инквизитор в черной сутане кивнул головой.

— Говори. Какая это просьба? — спросил судья. — Но учти, она может быть только такая, которую трибунал в состоянии выполнить. Говори же.

— Пепел и кости мои отдайте жене моей Хуане и дочери моей Мануэлле.

Монах фра Симеон вскочил с места и, указывая на Мигуэля длинным костлявым пальцем, крикнул:

— Разве нужны иные доказательства? Это ли не признание в вине, но без раскаяния? А жена погребет грешные останки еретика согласно еврейскому ритуалу, не так ли? Признайся хоть в этом.

Мигуэль молчал.

Фра Симеон подал знак, дескать, не следует более задавать вопросов приговоренному.

— Пусть трибунал закончит свое дело, — сказал он.

Судья сложил руки и тихонько прошептал молитву. Потом сотворил знак креста.

— Трибунал закончил свое дело во имя Божье, — сказал судья. — Отведите приговоренных Педро Сафортесу и трех его сыновей и отдельно приговоренного Мигуэля Таронхи, — обратился он к фамилиарам, — и да будет так, как повелела нам совесть наша и согласие с волей Божьей.

Фамилиары отставили копья, прислонив их к столу, сунули приговоренным по зеленому кресту и вместе с ним связали руки, воткнув в узел черные горящие свечи и закинув веревку на шею.