Пришелец из Нарбонны

— Из слова левита Моше бен Элиша Галеви ибн Телаквера, верного помощника капланов, я с изумлением понял, что судьба баррио находится в руках нашего гостя, дона Эли ибн Гайата. Из слов дона Шломо Абу Дархама я понял, что для нашего спасения юношу Эли надлежит посадить под замок. Так советует инквизитор. Инквизитор заботится о нашем спасении. Я в это не верю. И думаю, что никто в это не верит, верно, старейшины? Так зачем же эта мишура? Ни судьба баррио, ни наше спасение не могут быть в руках одного человека. Я бы поверил, если бы вы сказали, что она в Божьих руках. Но зачем так сразу взбираться на самую высокую вершину? Останемся на наших родимых пригорках. Как сказано в Пасхальной агаде: «И этого достаточно». Иными словами, давайте думать дальше, может, придумаем что-нибудь лучшее, нежели пленение мужественного юноши. Впрочем, раз до сих пор Господь не просветлил, то и дальше нам придется разговаривать в потемках. Слушая вас, я подумал: судьба баррио в наших руках, а не в руках пришельца из Нарбонны. В руках десяти справедливых. Так где же эта справедливость? Вы крались к ней по-лисьи, но боялись дотронуться, до нее, как до раскаленного железа. Почему никто не назвал подозреваемого своим именем? Кто-то призвал Бога в свидетели беспристрастия, но сквозь его горло не прошло имя, которое на устах всего баррио, имя раввина дона Бальтазара. А глава альджамы молчит, хотя знает всю правду, но скрывает ее от нас. Поэтому наш совет — не суд, хотя в нем сидит судья Иаков Абделда, и поэтому нет перед нами раввина дона Бальтазара. Мельком вспомнили о присяге. Так вот, я, Менаше бен Габриэль Га-Коэн, требую присяги на Торе, в смертных рубахах, при черных свечах, над пустым гробом. И пусть никто не говорит: ведь это раввин, ибо я ему отвечу: именно потому, что это наш раввин. Я знал его отца, раввина Михаэля, царствие ему небесное. Вот стоит он предо мной и говорит: верно, Менаше бен Габриэль, пусть мой сын очистится в глазах народа, если нет его вины, а если, не дай Боже, есть вина, пусть станет все по закону, как для всех иных. Предки велики, да потомки малы. Сердца их пугливы, но опасности они не видят, чувствуют дыхание страха, но дают ввести себя в заблуждение. Не ублажите инквизитора жертвой одного человека, как козлом, брошенным в пустыне Азазелем. Он будет теснить вас из жизни шаг за шагом, велит вам, словно червям, самим вползти в гнусную смерть. Есть ли выход? Может, и найдете его, просветленные Богом. Но речь ваша, будто вода, вливаемая в сосуд с маслом: чем больше воды, тем меньше масла. Я вижу юношу из Нарбонны в ореоле света, добродетель звучит в его голосе. Я знаю, что сделаю. Многие годы я, как каплан, благословлял вас в большие праздники, в великие дни Нового Года и в день Отпущения грехов. Сегодня я благословлю юношу, дона Эли ибн Гайата. Сын мой, пусть Вседержитель, Бог Авраама, Исаака, Иакова и всех наших святых, всех наших ревностных и непримиримых, отдавших жизнь во имя Бога, пусть этот Бог, Бог Израиля, даст тебе силы, дабы смог ты исполнить свой замысел… Поступок твой может принести смерть, но это смерть животворная. Смертью своих героев жив народ. Подойди, я возложу руки на твою голову…

Тут с криком сорвался Шломо Абу Дархам. Голос его дрожал.

— А знает ли каплан Менаше бен Габриэль, какой это замысел?

— Знаю, — слепец поднял голову и повернул ее сначала вправо, а потом влево. — Знаю. И проклятие тому, кто поднимет руку на благословенную голову.

— Менаше Га-Коэн! — воскликнул ректор талмудической школы Газиэль Вилалонга. — Как не стыдно говорить такие слова рядом с Ковчегом Завета!

— Это оскорбление места! Слово «проклятие» в присутствии старейшин! — крикнул Авраам аль-Корсони.

— Согласен, оскорбление. Но речь была правильной, — отозвался судья Иаков Абделда. — Может, и не вся, но что касается инквизитора…

— Правильной, — кричали одни.

— Неправильной, — кричали другие.

Среди всеобщего шума встал левит Моше бен Элиша Галеви и поднял руку. Собравшиеся успокоились.

— Менаше Га-Коэн! — начал Моше бен Элиша. — Я, как левит, лью воду на слова твои, как лью воду на твои руки перед благословением. Слова исчезли, стекли, как нечистоты с ногтей. Менаше Га-Коэн, рабби, ты идешь по железному мосту, не сворачивая ни вправо, ни влево. Мы тоже хотим идти по железному мосту. Не пытайся нас столкнуть за то, что разум, как сито, просеивает слова и подсказывает воздержанность. Юноша, прими благословение, тебе оно полагается за замысел, но не за поступок. Не знаю, каков этот замысел, и разум подсказывает нам и тебе, Менаше бен Габриэль Га-Коэн, что лучше этого не знать. Тебе же, юноша благородного рода, пусть разум твой подскажет воздержание от твоего замысла.

— Да пошлет Бог здоровье левиту, — сказал дон Шломо Абу Дархам. — Подошло время Дополуденной молитвы. Помолимся и потом вновь сядем за стол.

— Раввин Шемюэль Провенцало хочет что-то сказать, — заметил Иегуда ибн Шошан.

— Что же, послушаем, — и дон Шломо Абу Дархам сделал знак рукой, дабы все оставались на местах.