Приступ

Мальчик смотрит на меня потрясённо.

— Но… Иване… это же пастыри! Священники православные!

— Видимость. Обманка. Волки в овечьих шкурах. Христос есть любовь. Эти — призывают к кровопролитию, к истреблению меня, тебя, других. Как называется человек, посылающий людей в бой?

— Н-ну… сотник.

— Вот. Сотники вражеской армии стоят там, на крыльце. Убей их. Убей врагов, чтобы сохранить жизни друзей.

Алу ускакивает к своим, я остаюсь один. Посреди пустого пространства, всё сильнее освещаемого растущими пожарами. Перед толпой, постепенно поворачивающейся, под мелодию сладкоголосого песнопевца, ко мне. Уплотняющуюся, густеющую по линии заваленного заборчика. Под множеством озлобленных, озверелых, от восторга православия и патриотизма, горящих глаз.

Да и пофиг. Ни ваша любовь, ни ваша ненависть — значения не имеют. Мне бы со своими чувствами справиться. А это… покойники перед смертью сильно скрипели зубами. Глисты, наверное.

Я резко вскинул руку с палашом. Развернул, как два дня назад делал Охрим: лезвие горизонтально, острие — в сторону чудака на крыльце. Резкое движение вперёд. Мгновение паузы. Нежный звон полусотни луков Любима, дробот стрел, вопли и стоны падающих. Я ещё держу палаш, а на толпу валится град стрел сбоку: Алу «репетнул» мою команду.

Любим командует уже сам. Сквозь бешеный звон набата, сквозь вопли толпы, ломящейся, бегущей к нам на полусотне метров площади, доносится его спокойный, вежливый, чуть-чуть азартный, полный любопытства и удовольствия от хорошо исполняемой работы, юношеский голос:

— Ложи. Тяни. Пуск. Ложи. Тяни. Пуск…

Стрелы на лук, как и кирпич в стену, ложат. А вот врагов — кладут.

Эффективность фронтального огня (огонь? стрелами?) Любима несколько гасится обилием выдвинувшихся в первые ряды вооружённых, кое-как одоспешенных воинов. Кто в чём. Иной только в нательной рубахе, но со щитом и с саблей. Как из дому по набату выскочил.

Крепкие, толковые, храбрые мужики.

Жаль. Жаль будет их завтра закапывать.

Щиты останавливают стрелы. Но фланговые залпы кипчаков, с правой для атакующей, не защищаемой щитами, стороны — убийственны. Первые ряды, где много вооружённых, обученных, храбрых… выбиваются градом стрел. Стремительно. Неотвратимо. Как выбивает град хлебное поле.

Всё, что только что гордо, грозно, красиво стояло, бежало, кричало, горело священным огнём отмщения и сокрушения, мгновенно превращается в тряпичные кучки на снегу. Лежащие, ползущие, беспорядочно перекатывающиеся с боку на бок, вопящие и воюющие.

Вдруг этот, близкий, понятный, ожидаемый вой боли, сменяется неожиданным, дальним воем смертного ужаса. Третий залп.

Третий залп кыпчаков пришёлся после четвёртого моих. Вовремя. Группка атакующих не добежала десятка метров, один из киевлян уже отводил руку с сулицей, чтобы сбить меня. Но услышав, даже сквозь шум боя, вопль за спиной, остановился, оглянулся недоуменно.

Третий залп. Толпа духовенства, разраставшаяся на крыльце дома митрополита, насыщавшаяся хоругвями, иконами, облачениями… вдруг стала «хлебным полем под градобитием».

Полегли, повалились, рассеялись, расточились. Оставив такие же, как в направленной, натравливаемой ими на меня толпе воинов и гражданских, кучки на снегу. Лежащие, ползущие, скрючивающиеся и скорчивающиеся.

«Взявший меч — от меча и погибнет».

Призывающий других взять меч — аналогично.

Высокий красивый черноволосый парень, диакон, тащивший здоровенный крест впереди, упустил поноску, стоит, качаясь и сгибаясь, сватившись руками за голову, в которой с правой стороны торчит стрела.

Шедший в паре шагов за ним, мужчина в белой шапке с золотым крестом, заваливается назад, его подхватывает под руки, окружают плотным кольцом, тащат назад, к крыльцу, к гульбищу, под крышу, в дом…

Я снова вскидываю палаш горизонтально. Укол в пустоту. Снова залп. Лучники Любима выцеливают самых удачливых, дальше всех добежавших. Но такие уже стоят реденько, часть стрел уходит дальше, в основную массу. И она, эта основная масса, остановившаяся, оглядывающаяся назад, лишившаяся вдруг стимулятора храбрости, аналога сока мухоморов у берсерков, в форме: «Таково воздаяние от Господа врагам моим», вдруг… не понявшая, но ощутившая, что «на бога надейся, а сам не плошай», что «воздаяние от Господа» — не здесь, что всё нужно делать самому, «Аз — воздам» и «Аз — отвечу», поворачивает назад и, всё быстрее, всё массовее, одновременно — всё более разделяясь на потоки, струйки, группки, устремляется… «куда глаза глядят».

Алу и Любим успевают ещё раз скомандовать залп, а я поворачиваю палаш вертикально, остриём вверх, нахожу глазами Салмана, и опускаю клинок вперёд.

Атака!

Но атаки нет.

Салман стоит рядом с колокольней. В этот момент сверху вылетает тело, рушится на землю и конь Салмана отпрыгивает в сторону.

Не всякий наездник вообще усидел бы в седле при таком скачке. «Чёрный ужас» не падает, но успокоить коня нужно несколько мгновений.