Приступ

Стрелки дали залп, люди с конями заметались, повалились на снег, несколько повернули назад, поскакали, пригибаясь и нахлёстывая лошадей. Кыпчаки кинулись следом. Пришлось выезжать в центр пощади, останавливать.

— Артка! Сапта! Куте турыныз! (Назад! В линию! Ждать!).

Алу, надсаживаясь, «репетирует», повторяет мою команду. Кыпчаки, чего-то радостно вопя, не останавливая коней, проносятся по кругу. Выстраиваются неровной пляшушей линией в сотне шагов. Ещё одна усадьба ниже по улице вспыхивает, и я вижу в сотне метров валющую, текущую, шевелющуюся плотную толпу. Кажется — тысячи! Но, пожалуй, едва ли и одна тысяча душ наберётся.

Шишаки гридней городового полка, меховые шапки бояр и подбоярышников, гречушники и колпаки горожан и слуг, бабы с детьми. Многие неполно одеты: верхнее на исподнее. Конных немного: несколько впереди, редкие вкрапления в основной массе. В конце, в пляшущих отсветах пожаров, ещё с полсотни.

Напротив Софии, через площадь, за непривычно низким заборчиком типа полисадник, метрах в восьмидесяти, двухэтажное здание. Похоже на обычный боярский терем. Но без третьего, «женского», этажа и украшательств. Дом митрополита киевского.

* * *

Я уже говорил о традиции использовать однажды выбранное место по его первоначальному назначению. «Дома новы да предрассудки стары». И локализации — тоже. В начале 18 века здесь построят одноэтажный каменный дворец типа барак. В середине века — добавят второй этаж, в 19 веке ещё и мансарду надстроят. Так — в РИ.

Пока обычное деревянное, полу-боярское здание с пристроенной домовой церковью.

* * *

На крышу взбирается мужчина, садится на конёк, чего-то орёт вниз. На гульбище распахивают двери, оттуда горохом высыпает толпа народу, преимущественно в чёрном. Растекается по гульбищу, выплёскивает на крыльцо. В дверях какая-то заминка, потом выносят здоровенный двухметровый золочёный крест. Следом появляются три-четыре, подвешенных на горизонтальных палках, хоругви. Прикрыв иконами в кивотах животы, валит следующая группа. Вся толпа вспыхивает огоньками свечек в руках.

Красиво: россыпь огоньков отражается в разном дорогом и блестящем. Лучше, чем зажигалки на рок-концерте. А отсветы плящущих неподалёку пожаров придают пейзажу богатую цветовую гамму.

Крупный мужчина в золочёной робе и круглой белой шапке с золотым крестом на лбу и жемчужными подвесками под верхним ободком, вздымает красиво изукращенную блестяшками палку с перекладинкой на верхнем конце и что-то кричит.

Экспрессию вижу. А слов не слышу: гремит набат, вспыхивает соседняя усадьба, вопит вливающаяся на площадь толпа.

Мужина в жемчугах мне знаком. Днём на стене видел, когда покойника продавал. Митрополит Киевский Константин Второй. Так какое масло они с Поликарпом, игуменом Печерчским, не поделили?

Люди не обращают внимания на моих гридней, развёрнутых у Софии, не замечают кыпчаков Алу на верхнем конце площади. Всё внимание на золотые кресты. На большой, в рост человека — впереди на крыльце, на маленький, на белой шапче с жемчугами — на мужчине с посохом. Толпа растекается вдоль забора, прижимается, поворачивается к нам спиной, забор с треском валится. Люди бегут во двор, но не проскакивают по бокам терема вглубь, а толпятся возле крыльца, забегают сбоку, к стенам, многие становятся на колени, сдёргивают шапки, крестятся.

На крыльце начинают петь. Псалом какой-то. Обжемчуженный дядя багровеет от напряжения: старается кричать громче, машет своим посохом — дирижирует. Масса народа подхватывает, начинают подниматься с колен, разворачиваться к нам, а я узнаю, наконец слова. Сладкопевец Давид:

«…да будут дни его кратки,
и достоинство его да возьмет другой.
Дети его да будут сиротами,
и жена его — вдовою.
Да скитаются дети его и нищенствуют,
и просят хлеба из развалин своих.
…
Да облечется проклятием, как ризою,
и да войдет оно, как вода, во внутренность его
и, как елей, в кости его.
Да будет оно ему, как одежда, в которую он одевается,
и как пояс, которым всегда опоясывается.
Таково воздаяние от Господа врагам моим
и говорящим злое на душу мою!»

Ну уж нет ребята, вы первые начали. А пояс и одежду себя — я и сам выберу, без ваших советов.

Детям вашим я сиротства не желаю. И хлеб они у меня получат. А вот вы… получите заслуженное. Было время — вы разбрасывали камни. Теперь камушки назад приехали.

Мы с Алу остаёмся вдвоём посреди стремительно пустеющей площади. Очищающейся он наших, заполняемой по краю Митрополичьего двора местными.

— Давай к своим. По моей команде закидать стрелами.

Алу уже толкает коня, но я успеваю ухватить подвод.

— Третий залп — по крыльцу. Чтобы ни одна сволочь оттуда живой не ушла.