Приступ

Успокоилась, перестала дрожать, отшатываться от моих прикосновений. Даже… и «нескромных». Отдалась. Телом и душй. «Что воля, что неволя…» «Плетью обуха не перешибёшь».

Вдруг спросила:

— Ты… господин… сказал, что я души православные спасла. Во множестве. Как это?

— Спасла. Криками своими. Во дворе — полно людей. Час пройдёт — все всё до словечка знать будут. Ещё и своих выдумок добавят. Про то, как ты мужа под мечи полюбовника своего подвела. Дабы тот тело твоё белое мял да лапал. По похоти и прихоти твоей бабской.

Она вздрагивала от моих слов, собралась, было снова заныть. Но я продолжил:

— Нынче ночью кто-то из местных побежит в город. Осады нет ещё. К воротам и стенам подход свободный. Утром про твою измену в городе узнают, к полудню на всех семи киевских торгах в крик кричать будут. Про то, как Великая Княгиня супруга своего венчанного, Великого Князя Киевского, Зверю Лютому на съедение выдала. За-ради крепкого уда чужого мужика. Лютого-лысого, дикого-безродного.

Она не выдержала. Сложила руки на краю лавки возле шайки, уткнула в них лицо и зарыдала. Я продолжал намыливать, натирать да смывать, это нежно-белое тело, наблюдая розовеющую кожу под моей мочалкой.

— Бабы-торговки разнесут новость по домам. Спросит иная мужа своего вечером: Куды ты, Микола? — Дык, на стену в очередь лезть.

Не ходи, — скажет, — не ходи муж мой. Оставайся в дому. На что тебе грудь под стрелы вражеские подставлять, за-ради вятших да главных кровь проливать? Вон, аж и на самом верху, в самом княжьем дому — измена. Сама княгиня, за-ради блуда плотского, мужа своего под смерть подвела. Вятшие нас, людей простых, хоть бы по похоти своей — как тряпку старую выкинут. Не ходи, Миколушка, пожалей меня да деток наших малых. Ни за что, по измене, голову сложишь, сиротами нас оставишь.

Она постепенно затихала, вслушиваясь в мой голос, подставляя своё тело моим рукам.

Чуть слышно произнесла:

— Господи Иисусе… честь моя… имя доброе… все погибло… курва-изменщица… блудодея-душегубица…

Я же оптимистически продолжал:

— Призадумается тот Микола. Да и не пойдёт на стену. А и пойдёт, да, увидев приступ, вспомнит слова супруженицы своей, вспомнит о детках малых. И чего ради за бояр, за начальных людей, голову свою класть? Коль они все скрозь изменники? Коли даже и сама Великая Княгиня… как ты сказала? — курва-изменщица. Кинет тот Миколка щит с копьём да и побежит до дому. К жёнке своей под подол прятаться. Через что и жив останется. Будет дальше жить-поживать, детишек своих поднимать.

Слёзы её были уже все выплаканы, сил не осталось ни на страх, ни на стыд, ни на вражду. Вымытая и вытертая, была она перенесена в соседнюю комнату — опочивальню митрополита, и уложена на его кровать.

Ложе у грека… царьградское. С балдахином, резными столбиками, высокое, на ножках. Не знаю бывали ли здесь прежде дамы. Русый кудрявый волос на полу в заметённом мусоре мои слуги углядели. По длине… такие и в бородах бывают.

Агнешка бездумно расчёсывала свои прекрасные волосы: пред сном надо заплести косы. Я, устроившись у неё за спиной, наглаживал тихонько это нагое тело, никогда не встречавшееся ни жаркому солнцу, ни вольному ветру, ни тяжкой работе.

«Пластилиновая покорность»: повернул, отклонил — так и замирает. Уже не дёргается, не напрягается. Привыкла.

— Я тебе всякого чего порассказывал. Расскажи и ты мне.

— Про чего сказывать-то? Господин.

— Расскажи, как ты мужу сына подкинула. Про Романа, про Подкидыша.

Бедро её, которое я в этот момент наглаживал, мгновенно напряглось. Дыхание сбилось. Старательно неизменяемый тон, стал, однако, тревожным.

— О чём ты, господин? Ничего я не подкидывала.

— Плохо. Исповедь ложная. Метанойя не состоялась. Ты не переменила ума своего. Я не хочу тебя наказывать, но что делать с лживой, негодной рабыней? Как не стыдно тебе передо мной и перед Господом, за лжу свою?

— Я не… не…

— Брось, Агнешка. Упорствуя, ты лишь отягчаешь преступление своё. Да и глупо это. Иль ты думаешь, что меня «Зверем Лютым» прозвали лишь за умение мечом махать да головы рубать? Зверю надобно умным быть. Западни — избежать, добычу — загнать. А уж Лютому Зверю — особенно. Не лги мне. Никогда. Поняла?

— Д-да… господин…

— Тогда сказывай. А начни… С той поры, когда матушка твоя Саломея, первый раз мужа тебе выбирала. Тебе сколько годков тогда было?

— Три… нет, четыре.

* * *

История Агнешки типична для феодальной принцессы. Это то, о чём мечтают юные девицы, начитавшись рыцарских романов.

Принцесса — товар. Её тело, душа, судьба… предмет сделки. Точнее, предмет, удостоверяющий соглашение сторон. Сургучная печать на протоколе о намерениях.

Мать Агнешки, Саломея фон Берг, была дамой с выраженным стремлением к доминированию. Польше это дало «Статут» Болеслава III Кривоустого и столетия феодальной раздробленности. Мужа она втягивала в войны, из которых минимум две — с Мономахом и мадьярским Белой II Слепым закончились поражениями. Поляки занимали Поморье и Руян, но справится с немцами, даже в союзе с датчанами, не смогли.