Прививка для императрицы: Как Екатерина II и Томас Димсдейл спасли Россию от оспы

Теперь можно было передвигаться на санях, и английские врачи, прихватив с собой Аннушку, исколесили всю Москву. За несколько дней они привили больше 50 человек только с помощью инокулята, взятого у девочки. Томас, всегда с особой мягкостью обращавшийся с юными пациентами, поначалу опасался вывозить больного ребенка в такие морозы, но его успокоило великолепное умение русских защищаться от холода: «Наша маленькая пациентка была укутана в шубу; в карете был медвежий мех; таким же мехом были обшиты дверцы; для ног ее был двойной меховой мешок. С такими предосторожностями нечего было за нее бояться»[309]. Когда она стала выздоравливать и вновь обрела аппетит, зимний рацион, более питательный по сравнению с летним, даже позволил улучшить ее состояние.

После первых прививок нахлынула вторая волна желающих, и Димсдейлы, параллельно осматривавшие места, годные для будущей больницы, провели почти два месяца в разъездах по пациентам, иной раз жившим на расстоянии четырех-пяти миль друг от друга (Москва уже тогда раскинулась широко). Томас писал: «Мы проводили в Москве время весьма приятно, осматривая город и любопытные в нем предметы; их в самом деле много, и они заслуживают внимания путешественников»[310]. Энтузиазм английских врачей не разделяла Екатерина, едва выносившая беспорядок, грязь и «азиатчину» бывшей столицы, которая в этом смысле, по ее мнению, не шла ни в какое сравнение с подчеркнуто современным Петербургом, ориентированным на Запад. Ее эффективному, трудолюбивому уму Москва виделась «вместилищем праздности»[311]. Она признавала несравненную символическую мощь Кремля (именно там она провела коронацию, чтобы укрепить легитимность своей власти), но содрогалась при мысли о здешних суевериях и о «фанатической» религиозности местных жителей. «Москва не город, а толпа», – писала она Вольтеру[312].

Со своим 250-тысячным населением, примерно вдвое превышавшим петербургское и еще больше увеличивавшимся в зимние месяцы, когда провинциальное дворянство перебиралось сюда из загородных поместий, Москва и в самом деле была хаотичным, широко расползшимся городом, однако ее вовсе нельзя было назвать захолустьем[313]. Как и элита новой столицы, здешняя верхушка с готовностью приняла прививочную практику. Императорский Московский университет приветствовал выздоровление императрицы специально устроенным торжеством, на котором Семен Зыбелин{30}, профессор анатомии и хирургии медицинского факультета, выступил с речью под названием «Преимущества оспы привитой над натуральной, с нравственными и физическими доказательствами для заблуждающихся»[314].

Прививочный принцип вполне прочно утвердился в городе, и все пациенты Томаса полностью восстановились, так что он уже готовился к возвращению в Петербург. Но тут он столкнулся с новым и довольно тревожным препятствием. После месяцев, полных напряжения, поездок, тяжелой работы в суровом климате, он заболел плевритом – серьезным по тем временам недугом, который мог даже угрожать жизни. Он страдал от «весьма опасной лихорадки плевритного типа, изрядно подорвавшей мои силы»; его терзали боли в груди, и ему трудно было дышать[315]. Димсдейлу повезло, что его лечил один из самых выдающихся докторов тогдашней России – барон Георг фон Аш, учредитель и член Санкт-Петербургской медицинской коллегии, начальник всей армейской медицинской службы. В отчете, посланном Екатерине, Томас рассыпался в похвалах Ашу и его коллеге, родившемуся в Эстонии доктору Конраду фон Далю, «которые ухаживали за мною с такой прилежностью и которых я должен от души поблагодарить за искусность и усердие». Новости о его опасном положении достигли Петербурга, откуда леди Кэткарт, жена британского посла, переправляла сообщения о состоянии Томаса его семье в Англию. Его жена Энн, глубоко опечаленная происходящим, писала в ответ:

Если Господу угодно будет вернуть его мне целым и невредимым, поверьте, ничто не искусит меня согласиться на еще одну столь же долгую разлуку, ибо, хотя и имеются самые веские причины для довольства и благодарности касательно его великого успеха и дарованных ему наград, те тревоги и страхи, что с неизбежностию сопутствуют столь долгому пребыванию его в отдаленных краях, оказались сильнее, чем я ожидала, и я едва ли сумею вновь перенести нечто подобное[316].