Прививка для императрицы: Как Екатерина II и Томас Димсдейл спасли Россию от оспы

Сегодня этот рекорд рациональности почти забыт. Всякий «разумный человек», видя перед собой два опасных пути, при прочих равных условиях изберет наименее рискованный, писала Екатерина прусскому королю Фридриху Великому вскоре после своей прививки. Она понимала, что такое статистические данные, и доверяла им. Мало того, убедив себя (после изучения цифр и фактов), что метод эффективен, она твердо держалась своего решения, даже когда сам Томас колебался. Ученые обязаны сомневаться, а политики стремятся к определенности. Оценка государыней научных шансов шла бок о бок с политическим расчетом: ее легитимность как правительницы опиралась на ее сына, и защита сына от оспы помогла ей укрепить собственную власть.

В рассказах императрицы о своей прививке звучал голос разума, но она признавала и роль чувств. Она писала Фридриху, что всю жизнь боролась с «ужасным страхом» оспы – и «столкнулась с тысячью трудностей», пытаясь обуздать эти опасения. Когда угроза болезни нависла над ее сыном и ей во второй раз представилась возможность привить его, она смогла пойти на этот шаг лишь при одном условии – если вначале она сама подвергнется процедуре. В дальнейшем они все больше отдалялись друг от друга, но она оставалась матерью, а Павел – ее сыном. Когда она уговаривала Томаса забыть тревоги, связанные с неудовлетворительными результатами испытательных прививок, она, быть может, обращалась не только к своему врачу, но и к своим глубинным страхам.

Личная реакция Екатерины на прививку и ее острое политическое чутье помогли ей пропагандировать эту практику в России. Она понимала, как важна роль доверия в разного рода медицинских решениях, и сознавала, как велика сила ее примера, способная победить людские сомнения. Она использовала все средства, имевшиеся в ее распоряжении: религиозные мистерии, изобразительное искусство, аллегорические символы, торжества под грохот фейерверков, лишь бы привлечь внимание к своей идее и повлиять на подданных. Благодаря своему имиджмейкерскому мастерству она одновременно являла себя и Добрым Пастырем своего стада, и мудрой воинственной Минервой, и матушкой-утешительницей того народа, который некогда приютил ее.

Среди знати Екатерина смогла породить новую моду. К тому же она успешно руководила реформами здравоохранения, призванными решить более трудную задачу – внедрение прививочной практики по всей империи. Но значимость ее поступков выходила далеко за пределы пропаганды медицинской процедуры. Как она с наигранным легкомыслием писала Вольтеру, ей хотелось стать примером, «который может принести пользу человечеству», и тут ей пришла в голову мысль о прививке. Эта процедура, разработанная путем наблюдений, а не выведенная из какой-то ветхой древней теории, стала идеальным символом мышления эпохи Просвещения и отлично вписалась в тот образ, который она стремилась создать и для своей страны, и для себя лично. Переняв эту практику, она могла не только угодить французским философам, чьего одобрения так жаждала, но и как бы завоевать место в их рядах, пусть и символическое.

Екатерина мастерски выстраивала собственный образ, но он шел вразрез с представлениями других (это противоречие никуда не делось до сих пор). Будучи великой княгиней и затем став государыней, она постоянно находилась под наблюдением, и свойственное ей особое сочетание воли, интеллекта и личного обаяния (и даже просто ее внешности) часто описывали в понятиях «мужских» и «женских» качеств. Она сознательно играла с этими стереотипами, разъезжая верхом по-мужски и наряжаясь в мужскую одежду, чтобы выглядеть символом власти, связываемой исключительно с мужским правлением, но после смерти она уже не могла отвечать бесчисленным биографам и комментаторам, обвинявшим ее в нравственной и физической «женской слабости» и выдававшим потоки сальных историй о ее якобы ненасытных сексуальных аппетитах. Генри Хантер, английский переводчик вышедшей в 1797 г. биографии Екатерины, принадлежащей перу французского писателя по имени Жан Анри Кастера, заявлял, что «она умудрялась сочетать самые дерзостные амбиции, какие когда-либо присущи были мужской натуре, с непристойнейшей чувственностью, какой когда-либо случалось опорочить самых развращенных представительниц ее пола»[470]. Среди всех этих рассказов – печально знаменитый женоненавистнический миф, до сих пор пятнающий ее память: выдумка о том, что во время звероложеской оргии государыню насмерть придавил жеребец, подвешенный над ней в специальной упряжи.