Призовая лошадь

Уже совсем рассвело, когда мы добрались до дома Идальго на улице Тэйлора. Я почувствовал тот стыд и бесприютность, которые обычно испытывают полуночники с наступлением утра. От океана, вместе с грохотом трамваев, начавших карабкаться на холмы, мало-помалу стал наползать день. Здесь, на твоих глазах, раскрывается весь механизм утра, когда оно восстает из глубин океана и вздымается до вершин окрестных холмов, попутно совлекая покров тумана с пролива, раздирая его, как старое тряпье, и напитываясь зеленой свежестью могучих деревьев и сверкающих лужаек муниципального парка. Серо-желтые тона как бы нехотя отслаиваются от черной массы навесов и складов порта; багряные лучи ползут вверх по холмам до самого Ноб-Хилла и оттуда прыскают на крыши домов, накрывая их золотой ризой. Мириады солнечных осколков вспыхивают в окнах Сутро и Бальбоа, а в глубине города на мокром асфальте Китайского квартала электрические светофоры по-прежнему продолжают указывать дорогу последним полуночникам.

На пороге весны: тур первый

Гостиница моя служила мне только ночлегом. Являлся я туда поздно ночью, а уходил около полудня и всегда с полузакрытыми глазами, чтобы не видеть администратора с его потной толстой физиономией и похабным взглядом, неизменно устремленным в порнографический журнал, и чтобы не замечать крытый линолеумом пол, заплеванный и усыпанный табачным пеплом. Повсюду следы жирных пятен. Материя, которой были обиты кресла и диваны, походила на пожухлую кожу высушенного животного. Грязь разъедала столы, стулья и шкафы подобно черной оспе, и казалось, что эта оспа по капризу судьбы зарождалась в огромных бесформенных и бесцветных пепельницах, до краев заполненных вонючей жижей из пепла и табачных крошек. Постояльцами были испанцы и безработные итальянцы. Они либо торчали у окон вестибюля, либо облепляли телевизор, как жабы лужу.

Нетрудно понять, что я искал случая оставить эту ночлежку. Возможность представилась самым забавным и неожиданным образом, к тому же со многими важными для меня последствиями. Однажды ночью ко мне в номер заявился мой новый закадычный приятель Идальго с предложением пойти в мексиканский кабачок «Эль Ранчо» посмотреть молодую танцовщицу, пользовавшуюся огромным успехом. Кабачок находился неподалеку от Бродвеевского туннеля, в здании «Мексиканского дома», предназначенного для приезжих из восточной части страны, для которых Калифорния — почти чужбина и которые не в состоянии отличить ковбоя из Халиско от шерифа из Санта-Барбара. Оркестр играл мамбо, но постояльцы превратили его в вульгарный вальс. Мое внимание привлекли сидевшие за соседним столиком трое молодых людей с накрашенными губами и бровями и выщипанными на лбу волосами. Они мирно беседовали, бросая украдкой взгляды вокруг. Заметив, что на них обращают внимание, они стали нестерпимо кривляться. Странное, однако, дело: вместо того чтобы раздражать, они чем-то даже трогали. Неопытность и неуверенность без труда выдавали несбыточность их надежд на предстоящую ночь.

— Молоденькие педики наводят на меня грусть, — сказал я Идальго.

Ничего не ответив, он проследил за направлением моего взгляда и тогда спросил:

— А старые педики не наводят на тебя грусть?