Призовая лошадь

Забастовка действительно продолжалась, и население Сан-Франциско, казалось, не придавало ей никакого значения. Без забастовок портовых грузчиков Сан-Франциско был бы уже не Сан-Франциско. Они составляют как бы часть его приятной местной традиции… приятной, понятно, для тех, кто в забастовках не участвует. Для трудящихся местный колорит — это колорит нищеты, насилия и злоупотреблений. Борьба велась тройная. С одной стороны выступали рабочие, которых возглавлял Гарри Бриджес, именно их профсоюз сумел покончить с эрой гангстеров и системой вымогательств, заключавшейся в том, что рабочий вынужден был отдавать часть заработка наемным убийцам и бандитам — под угрозой потери места. Но возник еще один профсоюз в системе Американской федерации труда, руководство которого рассматривало Бриджеса как слишком левого и революционного. Во главе его стояли лидеры, не имевшие ничего общего с рабочими, зато имевшие крупные счета в банках; они путешествовали в личных самолетах, ораторствовали в Вашингтоне на пышных обедах и ужинах и останавливались в самых фешенебельных гостиницах. Наряду с двумя этими объединениями имелось еще одно, созданное судоходными компаниями, мощными консорциумами, наполовину североамериканскими, наполовину иностранными, в которых соседствовали и честный промышленник, и ловкий мошенник-миллионер, и международный пират. Руководство осуществлялось через многочисленные агентства, разбросанные буквально повсюду, начиная с Панамы и Тайваня и кончая Грецией, Италией и Африкой. Эти три силы вели между собой борьбу не на жизнь, а на смерть; широкая публика не подозревала о жестокой борьбе до тех пор, пока забастовки не парализовывали порт и пока острые столкновения рабочих и штрейкбрехеров не вызывали появление полиции с ее ударными отрядами, слезоточивыми гранатами и дубинками. В таких столкновениях Марсель всегда принимал самое деятельное участие. Вот чего страшилась Мерседес.

— А отцу-то твоему какого черта встревать во все эти распри? — спросил я, заранее предвидя ответ.

— Странный вопрос! Неужели ты сам, работая на причалах, мог бы оставаться в стороне? Пошел бы на то, чтобы какой-нибудь бандит отобрал твое место и отдал его своему сообщнику? Позволил бы уволить своего товарища лишь на том основании, что какому-нибудь наемному шпику взбрело в голову обвинить его в заговоре и саботаже? Отец мой принадлежит к тем людям, которые не останавливаются на полпути. Если он примыкает к забастовке, то всегда стоит в первых рядах, подставляет свою грудь за других, вот почему я так боюсь. Всегда-то ему достается больше всех.

— Почему бы ему не поменять профессию?

— Чтобы потом еще и еще раз менять? Стоит однажды позволить сесть себе на шею, поступиться своей независимостью — и ты безнадежно покатишься по наклонной. Хорош бы он был, если б согласился на роль приспешника этих бандитов!

Несмотря на мою любовь к Мерседес, слова ее не произвели на меня должного впечатления. Я уходил от серьезного разговора, как уходит рыба из сетей сквозь крупные ячейки. Я чувствовал, что Мерседес говорит искренне, что мысли эти внушил ей отец, что пример его жертвенности за общее дело сам по себе весьма красноречив, но внутренне я оставался ко всему этому глух.

В пансион мы пришли около шести часов утра. Я поднялся к Мерседес в надежде хоть немного у нее посидеть. Еще на лестнице мы услыхали какой-то гул, несшийся из столовой: возбужденные голоса, грохот передвигаемой мебели, чего обычно в такой ранний час не случалось. При входе в коридор мы столкнулись с компанией грузчиков, которых раньше я никогда не встречал. Они шли озабоченные, по их лицам струился пот, куртки и брюки были заляпаны грязью. Грузчики прошли мимо, не поздоровавшись. Столовая преобразилась. Сейчас она походила на пункт первой помощи. Скамейки были составлены попарно так, что образовывали некое подобие носилок. На столах были разбросаны и расставлены всевозможные медикаменты: спирт в специальных бутылочках, йод и борная, пакеты с ватой и бинтами. Какая-то женщина разрезала ножницами простыню. Пострадавшие отдыхали с закрытыми глазами или курили и потягивали маленькими глоточками кофе и спиртное. Какой-то рабочий держал руки в ведре с водой. На носу его зияла глубокая рана.

Другой, пожилой рабочий, засучивал штанину, обнажая ужасные раны, нанесенные не то ножом, не то другим острым предметом вроде копья. Поодаль от него кому-то перевязывали глаз. Женщина, которая промывала его и дезинфицировала, приговаривала:

— Кричи, кричи, если больно! Не надо терпеть.

Раненый не отвечал; он терпел молча, лишь время от времени затягиваясь сигаретой.