Призовая лошадь

Я легкомысленно полагал, что отныне и впредь я буду грести их лопатой. И потому вопрос Идальго застал меня врасплох. Быть может, у него появились какие-то сомнения? На лице Идальго я не мог прочитать ничего, кроме обычного усталого и страдальческого выражения. Говорил он, как всегда, чуть скривив рот, вполголоса, слегка нараспев, словно на что-то беспрерывно жалуясь. Он мял лежавшую на коленях шляпу, то сплющивая ее толстыми неуклюжими пальцами, то разглаживая. Плечи его были опущены. Ничто во внешнем виде Идальго — ни даже новый его костюм с пестрым кричащим галстуком — не обнаруживало победителя, знаменитого жокея, портреты которого появлялись на спортивных страницах всех ежедневных газет и за услугами которого гонялись самые именитые калифорнийские тренеры и владельцы лошадей.

— Но почему все-таки нам не записать его в классический заезд? — с удивлением спросил я. — Есть у него шансы или нет?

Идальго задумался, уставившись с отсутствующим видом куда-то вдаль. Ответил же он не столько на мой вопрос, сколько на то, что внутренне волновало его самого.

— Думаю, что для меня наступил момент, когда я должен мотать отсюда. Домой, конечно. Тут мне больше нечего делать. Кое-какие деньжата у меня есть. Для Чили это очень даже порядочная сумма. Там я буду миллионером. Представляешь, дружище? — сказал он с неописуемой улыбкой на лице. — Для оборванца вроде меня, которому некуда было голову приклонить, эти деньги означают райскую жизнь. Могу делать все, что пожелаю. Каково, а? Кто бы мог подумать? — Он внимательно посмотрел мне в глаза и добавил: — Для себя я решил бесповоротно: возвращаюсь в Чили. Поеду куда-нибудь на север, обзаведусь рыбачьей флотилией. Если же вдруг мне не повезет и снова потребуются деньги — ну что ж, вернусь на скаковую дорожку. Чего я достиг тут, в Штатах? Здешняя жизнь не по мне. Не получаю от нее никакой радости; пусть я буду купаться в золоте, и все равно не перестану чувствовать себя одиноким. Здешние люди мне чужды, они не понимают меня, я не понимаю их. Я для них немой, они для меня покойники. Живу как собака. Мне не хватает земли, не хватает друзей и родных. Поверите ли? Даже чилийских карманников и тех не хватает. Подумать только, что вскоре я буду дома, увижу старых своих приятелей по ипподрому, вволю попью чичи[39], всласть наемся мясных пирожков, полечусь молодым маисом, которым торгуют в парках «Коузиньо» и «Сан-Кристобаль». Да мало ли еще чего! Там, в Чили, люди живут не в пример веселее. А здесь я живу анахоретом, я, который родился, чтобы петь и плясать. Если бы мне было суждено подохнуть здесь, то я наверняка отправился бы в рай…

Слова Идальго настроили меня на грустный лад. То, что он сказал о беспросветной утлости и никчемности здешней своей жизни, относилось в равной мере и ко мне. Во всяком случае, перспектива такой жизни вырисовывалась передо мной реально; да и на что, собственно, могут рассчитывать существа бесхребетные, колеблющиеся, в сущности даже не люди, а пешки, бессознательно повинующиеся непознанным силам? Подобия людей, пусть безвредные, приспособившиеся и даже как будто признанные. Отсюда неозабоченность будущим, легкомысленная безответственность. Будущего здесь не существует: оно в прошлом, ибо равняется настоящему и прожитому. Поэтому время пролетает тут с головокружительной быстротой: встав поутру, люди обнаруживают, что они состарились, и смерть наступает не от сердечного приступа, а от приступа ужаса перед скоротечностью времени. Однако в ту далекую пору мысли о тщете жизни не волновали меня с той силой, с какой они мучили Идальго. Хотя, быть может, я и подозревал, что вокруг, час за часом, ткется паутина, вяжутся все новые и новые ячейки, закрывая возможные выходы. И тем не менее я жил тогда с тупым сознанием человека, уверенного в том, что в случае нужды он сумеет вырваться из самого заколдованного узилища. Меня вовсе не смущало то, что казалось временным и легко преодолимым. Мне было невдомек, что принимаемое годами за паутину легко могло оказаться металлической клеткой, из которой не выйти. Кого-нибудь все это могло навести на серьезные раздумья, но не меня, особенно в те дни.

— …Есть еще одна вещь, — продолжал Идальго, — еще одна очень важная вещь. Думаю, что ты так и не понял, что Гонсалес уже конченая лошадь.

— Конченая? После такой блистательной победы?