Призовая лошадь

— Один черт! Не будь наивным, дружище. Забудь думать о Гонсалесе. Свое назначение он выполнил. Подобно тому, как я свое. У тебя же все впереди. Сколько тебе лет? Двадцать два, двадцать пять? Ты не для такой жизни родился. Пусть скажут присутствующие здесь друзья. Ты должен заняться делом, а не растрачивать себя по пустякам. А для того, чтобы заняться серьезным делом, тебе потребуются деньги, все деньги, которые у тебя есть, и даже больше. А о Гонсалесе можешь не беспокоиться. Кто тебе сказал, что ему будет плохо? Еще очень для многих Гонсалес остается золотоносной жилой. Конечно, не для людей с пониманием… впрочем, на здешних ипподромах в избытке водятся людишки с туго набитой мошной, которые ни бельмеса не смыслят в лошадях, но которые любят ими пофигурять. Им плевать, выигрывает лошадь или нет; им достаточно видеть, свои цвета в паддоке и слышать, как выкрикивают их имена по радио. Мы выгодно продадим Гонсалеса, и тот, кто купит его, сможет дать ему уход получше нашего. И есть Гонсалес будет не так, и заведутся у него доктора и лекарства, а когда он совсем уже не сможет таскать ноги, его переведут на конный завод, и там он заживет, как паша, со своим гаремом из американских кобылиц, станет жрать от пуза, жить в тепле и холе, что твой киноактер, коротать остаток дней среди бассейнов и пальм. Чем не прекрасный финал для Гонсалеса.? Именно такого он и достоин. Подумать только: реализуются самые возвышенные устремления истого жеребчика. Быть может, для человека этого бывает порой и маловато, по для жеребчика лучшего и желать нельзя. Жить в окружении роскошных кобылиц, под небесным шелком, пастись на мягкой мураве, под сенью пышных деревьев, быть отгороженным от вульгарного мира нарядным забором, купаться в подогретой голубой водичке искусственного бассейна, пользоваться раболепными услугами миллионерских конюхов, провожать своих четвероногих детишек до ворот железнодорожной станции, откуда они разъедутся по самым знаменитым скаковым дорожкам штата Кентукки. Разве это не почтенная и не красивая старость? Гонсалес, увенчанный наградами, важный и знаменитый, в окружении прекрасных кобылиц и многочисленного потомства, лишь ржанием высказывающий свою поэтическую тоску по несчастной родине, которая, увы, уже никогда не станет его пристанищем.

— Хорошо, Идальго, хорошо. Ты меня убедил. Но для начала хотелось бы знать, кто его купит?

— Не твоя забота. Я уже договорился с мистером Гамбургером. У него есть покупатели, люди состоятельные, люди добрые и хорошие, которые будут обращаться с Гонсалесом как с наследным принцем.

— Но как поступят они с ним, когда увидят, что скаковая его карьера кончилась?

— Не морочь себе голову, дружище, Гонсалес еще немного побегает и, быть может, даже разок выиграет. Год он протянет… Ну, а затем что может произойти? Не исключено, что его отправят на конный завод на потолстение, к красивой жизни. Гонсалес будет счастлив. Словом, за него не волнуйся.

Так решилась судьба Гонсалеса. Идальго взял с меня слово, что до поры до времени я буду о продаже помалкивать. Чтобы не отпугнуть покупателей, надо было избегать сплетен и пересудов. Успех операции зависел от сохранения тайны.

На следующий день мы с Мерседес отправились попрощаться с Гонсалесом. По дороге обсуждали планы будущей нашей жизни.

— Даю слово, что поступлю в университет и буду…

— А я всерьез займусь балетом, о чем я мечтала всю жизнь.

— В Нью-Йорке?

— Нет, — сказала Мерседес, нежно погладив мне руку. — В Сан-Франциско.

— А танцевать в «Эль Ранчо» будешь?

— Нет, отец не хочет. Да и я не хочу. Там не работа, а каторга. Бывают вечера, когда нам, бедняжкам, приходится защищаться зубами и когтями. Если не старая ведьма, так собственные подружки пытаются подсудобить тебе какого-нибудь дряхлого развратника… Тебя покупают, продают, предают, преследуют до тех пор, пока ты не сдашься.

— Эх, если я сумею поступить в университет, через четыре года у меня будет степень. Чилийский диплом бакалавра у меня есть. Он дает право поступать прямо на второй курс… Четыре года… стало быть, в двадцать пять я смогу получить степень…

Взяв Мерседес за руку и прижавшись губами к ее щеке, я впервые за последние годы размечтался о мещанском будущем. Я мечтал о своем, она о своем. Но в одном мы были согласны, совершенно согласны: все наши планы и пожелания скреплялись поцелуями, поцелуями жаркими, опасными, последствия которых вряд ли были рассчитаны на четыре-пять лет ожидания.

С дороги «Танфоран» не был виден; он был укрыт бело-голубой дымкой от сжигаемых листьев и соломы, смешанной с дымом, валившим из труб какой-то близлежащей фабрики или завода. Мы прошли длинный ряд конюшен. Идальго мыл и расчесывал Гонсалеса. Вооружившись скребком, он обмакивал его в воду и затем размашистыми плавными движениями расчесывал, оставляя на шкуре Гонсалеса мягкие узорчатые полосы.

— Ну, что новенького?