Призраки Иеронима Босха

Я присел за скамью напротив, так, чтобы лучше видеть Йеруна. Раньше он всегда скрывал свою наклонность к леворукости, и сейчас, когда он перестал стесняться, меня поразила противоестественность его позы. В том, как он держал карандаш, как он разворачивал руку относительно листа бумаги, как скашивал плечо – во всем была отвратительная неправильность. Ни один человек, если он не предается злу, не должен так держать карандаш или сидеть с таким разворотом плеч! Но в то же время я не мог оторвать от него глаз – меня как будто затягивало в воронку этой греховной леворукости, заманивало, словно в омут, откуда на меня глядит жаба с моим собственным лицом.

– Эй! – пропищал тонкий голосок.

Я посмотрел вниз, туда, откуда он доносился, и увидел крошечную женщину. Все у нее было крошечным: и личико, и ручки, и ножки, и барбетта, и сюрко, и рубаха со шнуровкой на боку, и кожаные башмачки.

– Налей-ка мне выпить! – сказала эта женщина и полезла по моей ноге на стол.

Я помог ей забраться повыше, хотя мне и неприятно было ощущать ее цепкие влажные пальчики, схватившие меня за руку.

– Я Хендрикье, – сообщила она.

– Мое имя Кобус ван Гаальфе, – ответил я. – Кто ты такая, Хендрикье? Ты тоже мне чудишься?

– О нет! – засмеялась она. – В отличие от тех, кого рисует тот мальчик, я совершенно настоящая.

– А почему ты такая маленькая?

– Такой я уродилась, ничего уж тут не поделаешь. Когда родители увидели, что я не расту, они продали меня бродячим артистам. Потом я от них сбежала и вышла замуж вон за того слепого человека с колесной лирой. Хватит болтать, наливай!

Я налил ей в маленький бокальчик, но и его Хендрикье пришлось взять обеими руками и изрядно поднапрячься.

– Что ж, – сказала она, вытирая губы. – Недурнецкий сегодня выдался денек.

– Ты, пожалуй, и в колбу поместишься, – сказал я.

– Колба мне без надобности, – отвечала Хендрикье. – Стеклянная любовь хрупка и легко может разбиться, а моя любовь – деревянная, и живу я в корпусе колесной лиры. Ее не так-то легко повредить, знаешь ли.

Она заглянула под стол и определенно кого-то там увидела. Я тоже нагнулся, и из темноты на меня посмотрели ярко-синие горящие глаза. Глаза эти висели на ниточках, а ниточки крепились к чьей-то лохматой голове.

– Что? – спросила Хендрикье, когда я, выпрямляясь, случайно ударился головой о стол. – Кто там сидит? Знаешь его?

– Спроси-ка лучше у Йеруна, – проворчал я. – Вон у того мальчика спроси, который рисует их всех левой рукой.

– Да он-то их точно не знает, – отвечала Хендрикье. – Он просто их рисует.

– А не он ли их часом сюда вызвал?

– Сдается мне, добрый человек, они жили тут извечно, просто раньше ты их не видел, – сказала Хендрикье. – Спасибо за выпивку.

Она поцеловала меня в щеку крошечным поцелуем и по моей ноге спустилась на пол, а там, шмыгая среди страхолюдов, убежала к лирнику. Я потом подумал, что лирник, вероятно, не позволял ей пить вино. С ее-то размерами она, должно быть, очень быстро напивалась, а какой бывает во хмелю крошечная женщина – трудно себе даже представить.

Вот о чем я рассказал Гисберту Тиссену (пропустив, впрочем, подробности про Хендрикье и особенно про то, что она меня поцеловала).

Гисберт глубоко задумался. Наконец он произнес:

– Любой вывод, который мы с вами, дорогой друг, сделаем из всего этого, должен быть хорошо взвешен. Иначе мы можем навредить не только ван Акену, но и всему нашему городу.

– Вы предполагаете, что Йерун ван Акен обладает способностью вызывать злых духов? – понизив голос до шепота, спросил я.

– Это вряд ли возможно, поскольку семья их благочестива и состоит в братстве Девы Марии, – отвечал Гисберт. – Вы же знаете, какова наша Дева Мария. Недаром брат Вик, который нашел ее в поленнице дров, сразу же сказал, что она некрасивая. И в самом деле, настолько она страшна, что ее боятся все демоны и духи преисподней. И только мы в нашем городе видим ее такой, какой она является на самом деле, то есть прекрасной. А это говорит о том, что у каждого в Хертогенбосе отчасти небесное зрение.

– Хотите сказать, Йерун видит страхолюдов каким-то особым небесным зрением?

– Если бы мне удалось обследовать глаза Йеруна, возможно, я мог бы дать ответ на этот вопрос, – отвечал Гисберт. – Но без научных данных любое предположение рискует оказаться ошибочным.

Мы ощутили, как иссякают наши силы, ведь такой разговор требует от собеседников величайшего напряжения умственных способностей, поэтому Гисберт позвал служанку и попросил принести еще медицинского снадобья, вселяющего в мужей бодрость, что и было исполнено.

Мужчина лет тридцати сидел напротив меня совершенно голый. Он не испытывал по этому поводу никакого неудобства, поэтому и я, глядя на него, ничуть не был смущен. Одна его нога была засунута в стеклянную банку, и сквозь стекло можно было видеть, как он шевелит пальцами, отгоняя муху, попавшую в эту банку, по всей вероятности, ошибочно. В руке он держал стебель какого-то растения, увенчанного огромной алой ягодой. Ягода эта была настолько красива, что выглядела несъедобной.

Мужчина выглядел привлекательным и немного грустным.