Призраки Иеронима Босха

– Будто мы с вами виноваты в произошедшем! Напротив, мы-то и служим предостережением для легковерных отцов и увлекающихся дочерей.

– Вам-то хорошо говорить, – мрачно сказал Арифметика. – Ваша-то хитрость привела к тому, что стали вы женой патриарха и принесли ему двоих сыновей.

– Да только внуки от этих сыновей уже ни на что не годились, – вздохнула Праматерь Рахиль. – И родословие Господа пошло от сына моей старшей сестры, а я осталась лишь со своей любовью, да еще померла рано.

– Тише, тише! – испугался Арифметика. – Полегче. Мастеру Гисберту и без того тяжело, а упоминание о внуках может разбить его сердце.

– Да, если его сердце стеклянное, но мне почему-то так не кажется, – возразила Праматерь Рахиль.

– Выпьем! – сказал Арифметика.

– Выпьем, – подхватила Праматерь Рахиль.

В таверне постепенно становилось все более шумно, и вот уже из темного угла донеслись звуки колесной лиры, и одна за другой выходили наружу и пускались в пляс Булочница, Задница, Балбес, Пьяница и птица с языком, истыканным нотами, а с ними кружились Богословие, Пустословие, Поэзия, Медицина, Арифметика, Добрый Самаритянин и даже Праматерь Рахиль.

Впрочем, все эти добрые горожане считали, будто танцуют они друг с другом, а музыка только подталкивает их под ноги, побуждая чередовать пляски с охлаждающим возлиянием, но на самом-то деле это было не так. Только вот видели это далеко не все.

Йоссе из Уккле, например, ничего этого не видел, хоть и считал себя философом. Но его философия заключалась в другом.

Аларт тоже этого не видел, хотя его колесная лира и порождала всех этих незримых танцоров, но Аларт был слеп.

Видела их Хендрикье, которая то и дело высовывалась из лиры и звенела в свой треугольник, ударяя по нему металлической палочкой. Делала она это, как всегда, невпопад, но музыка уже пошла вразнос и ничто не могло сбить ее поступи.

Йерун ван Акен не доел суп, не допил пиво: вытащив лист бумаги, рисовал быстрыми движениями, не заботясь о том, что у всех на виду работает левой рукой. На его рисунке проступали все, кого не видели остальные, и понятно было, что Арифметика не сам по себе выкидывает коленца, но обнимает его Пьяница, что Добрый Самаритянин не в одиночку выплясывает кругами и восьмерками, но ведет его Задница, дружески подталкивая в бедро. И так происходило со всеми, и там, где плясало двое, на самом деле плясало трое или четверо, но видел это, похоже, один только Йерун.

Наутро все расходились по домам, дружески прощаясь, извиняясь и напоследок вяло обвиняя кого-то в глупостях, которые, вероятно, произносились и которые следует как можно скорее забыть. Никем не узнанный, в чужой шапке, Йоссе ван Уккле спал под столом. Внутри колесной лиры спала, обнявшись с мягкой Булочницей и подложив себе под голову Задницу вместо подушки, крошечная Хендрикье, переодетая обезьянкой. Рядом сидела Фромма и таращила глаза: ее засунул внутрь лиры Йоссе, пока был еще достаточно трезв. Он боялся, что в этой суматохе жабу могут раздавить. Храпел, уронив голову на стол, слепой лирник. Синюшный утренний свет потихоньку наливался золотишком, и морозец пробрался в помещение.

Так проснулись бродяги, собрали в мешочек объедки, слили недопитое в кувшин и потихоньку выбрались из таверны. День начинался, а с ним начинался и долгий путь: ведь покуда крутится колесо колесной лиры, крутится и колесо телеги, а бродяга идет по истине, как по дороге, по истине, гласящей, что без денег нет еды, а без времени нет и денег. Но философия, нищая сестра, пребывает с ним вовеки.

Вместилище всех болезней

С того дня, как я увидел жабу на плече у Тениса ван Акена, в моей жизни не произошло никаких внешних перемен, но вот сам я изменился – видел теперь непонятные вещи. Это сделало меня раздражительным и подозрительным: идя по улице, я постоянно озирался, чем удивлял, а то и пугал мою кроткую Маргрит.

Да что уж тут поделать! Если идешь в церковь под праздничный перезвон колокола, плывущий в ярком осеннем небе, а рядом вышагивает твоя жена в новом чепце, и сзади топают двое юношей, – поневоле хочется, чтобы все вокруг было так же благоустроено и нарядно. Однако то и дело краем глаза я замечал, как, перебегая улицу, мелькают какие-то непотребные страхолюды: то огромные уши, нанизанные на нож и подпрыгивающие на мочках, то бледная остроконечная шляпа, семенящая на шести тонких босых ногах, то яйцо с вылупляющимся змеенышем.

По какой причине они появились в городе, оставалось только гадать. Я не решался заводить об этом разговоры, боясь, чтобы меня не сочли сумасшедшим. Еще не улеглось воспоминание о том, как из моей мастерской в стеклянном шаре улетела Аалт ван дер Вин со своим любовником. Если теперь еще и стеклодув заведет беседу о бегающих по городу гигантских ушах, никому не известно, чем это все закончится. Лучше уж помалкивать да поменьше глядеть по сторонам.