Призраки Иеронима Босха

– Меня зовут Фритт Верстеег, – представился он. – А это Мааф Аартс, – он показал на ягоду, качнувшуюся на стебле. – Моя верная спутница.

– Приятно познакомиться, – сказал я, что было неправдой: я бы предпочел не видеть ни Фритта Верстеега, ни тем более Мааф Аартс. – Позвольте, любезный господин Верстеег, посмотреть на вашу банку.

Он охотно поднял ногу, чтобы мне было удобнее. Я положил банку себе на колени и поднес к ней свечу, чтобы оценить качество стекла.

– Определенно, это работа не моей мастерской, – заметил я. – Даже Стаас не позволил бы себе стекло настолько нечистое и волнистое. Это верный признак торопливой работы. Спешить, дорогой мой господин Верстеег, нельзя ни в каком деле. В ремесле есть момент, когда нельзя медлить и следует производить действие быстро, решительно, в один, так сказать, удар! Но таких действий очень и очень немного.

– Вы совершенно правы, – согласился Фритт Верстеег и сделался еще более печальным. – Эта банка, какого бы дурного качества она ни была, все же выполняет свою основную задачу, а именно: служит напоминанием о тлене всего сущего.

– А какой задаче служит Мааф Аартс? – осторожно осведомился я и посветил на лакированные алые бочка девы-ягоды.

– О, она сопровождает меня во всех странствиях и утешает в невзгодах, – отвечал Фритт Верстеег преспокойно. – Радость обладания ею, пусть даже пользы от этого обладания никакой, все же частично латает дыры в ветхих одеждах моего существования.

– Прошу прощения за то, что, возможно, скажу лишнее, – возразил я, – но, любезный мой Фритт Верстеег, у вас вообще нет никаких одежд, поэтому разговоры о том, чтобы латать в них прорехи, кажутся несколько преувеличенными.

– Это оттого, что вы далеки от философии.

– В таком случае, если я правильно понимаю, вы наоборот: близки с этой дамой?

– Из всех дам я близок только с Мааф Аартс, однако философия мне также не чужда, – отвечал Фритт Верстеег. – Хотя требования ее высоки, но и польза, ею приносимая, тоже не мала. С другой стороны, нельзя все измерять пользой, равно как невозможно все изменять фунтами и талантами.

– Это разумно, – согласился я. – Ведь и изделия моей мастерской по большей части состоят из воздуха, и главная их ценность та, что воздух внутри них может быть заменен каким угодно веществом в нужной пропорции… Однако что привело вас сюда в столь поздний час?

– Из нашей приятной беседы я сделал вывод, что вы – стеклодув, – отвечал Фритт Верстеег, – и, следовательно, не являетесь хозяином этого дома, ибо хозяин его – глава гильдии медиков достопочтенный Гисберт Тиссен.

– Все обстоит именно так, как вы сказали, – подтвердил я.

– Где же, в таком случае, достопочтенный Гисберт Тиссен? У меня к нему важное дело.

Тут я сообразил, что понятия не имею о том, где находится Гисберт Тиссен и почему я до сих пор нахожусь у него в доме вместо того, чтобы лежать в кровати рядом с моей милой пухлой Маргрит.

– Возможно, вы слыхали о том, что произошло в день Святого Бавона, – осторожно заговорил я после томительной паузы, – поэтому и душевное состояние Гисберта Тиссена не должно вас удивлять. Отчасти я испытываю чувство вины за случившееся, но лишь отчасти. – Я поднял палец, чтобы подчеркнуть вышесказанное и как бы поставить в этом точку. – Поэтому и пришел обсудить с ним чрезвычайно важный вопрос, который, вероятно, к вам не имеет никого отношения. Мы сильно перенапрягли наши умственные способности и поэтому прибегли к медикаментозным средствам, после чего, так уж сложилось, я ничего не могу вспомнить.

– О, это многое проясняет! – воскликнул с живостью Фритт Верстеег, а ягода покачалась на стебле, как бы выражая полное согласие с его словами. – Вряд ли вы обсуждали то дело, которое имеет ко мне отношение, поскольку достопочтенный Гисберт Тиссен никогда обо мне не слышал. Но я не только слышал о нем, я в какой-то мере… являюсь им.

– В каком смысле? – спросил я, и тут мне показалось, что я не разговариваю человеческим голосом, а как-то по-жабьи квакаю. – Как так? – продолжал я и едва не зарыдал: – Не могли бы вы как-нибудь подать мне зеркало?

«Сколько же в мире слов, оказывается, содержит в себе это отвратительное „ка“, которое так и хочется произнести как „ква“! – подумал я в отчаянии. – И какое мнение обо мне сложится у этого Фритта Верстеега? Не решит ли он, что я жаба в человеческом обличии? С другой стороны, он сидит тут голый, с ногой в банке и с огромной ягодой в руке, которую к тому же называет человеческим именем, и совершенно не беспокоится, как…» Тут я резко оборвал нить своих рассуждений, чтобы даже в мыслях не прозвучало случайно это отвратительное «квак».

Ни о чем не спрашивая, Фритт Верстеег вручил мне дурно отполированное зеркало, и в нем я увидел некое волнистое подобие своего лица, как если бы я смотрелся в воду в тот самый момент, когда из-под воды на меня глядела какая-нибудь жаба.

Все же у меня хватило самообладания вернуть зеркало спокойным жестом уверенного в себе человека.