Призраки осени

Джереми отрастил изящную эспаньолку и завел моду ходить с тростью. Шрамом через левую щеку он даже бравировал. Дамам рассказывал, что схлестнулся с грабителем в переулке, мужчинам врал, что неудачно сорвался с лошади на скачках. Чем было вызвано это разночтение, не знал он сам.

Лорд Тангейзер совершенно перестал пить. И отказывался думать.

Связь с тварью в подвале гарантировала ему кошелек и здоровье. Мужские хвори остались в прошлом. Но прелесть девичьих тел отзывалась одной лишь памятью – скользкой от крови кожей Маргери.

Клинок в трости Джереми вибрировал от желания пуститься в пляс. Но Тангейзер никогда не доставал его. Боялся. Страх стал его поводырем. Он будил лорда по утрам и укладывал в постель за полночь. Он заставлял его ходить в дом на холме и садиться за общий стол, улыбаться. Петь. Он ненавидел петь. Но сообщникам нравился его голос.

Страх велел ему сменить имя.

Джек – благоволение Божие – так он теперь прозывался.

И лишь ирония, которую ему удалось вынести из руин прежней личности, добавила ехидное – Виски.

Стены из детских криков

Новое сердце нравилось Шейле куда больше прежнего.

Оно звучало! Звенело и гремело, как взвод пожарных в парадной малиновой форме, с литаврами и барабанами на ежегодном летнем параде.

Шейла смеялась, вытряхивая из спутанных шерстяных волос комья земли. Из окна больницы она угодила в огромную напыщенную клумбу, которую с наслаждением растоптала. Она не стала задерживаться там и поскакала вверх по улице, размахивая руками и хохоча.

Сейчас она чувствовала себя гораздо лучше, чем утром.

День обнимал Шейлу и гладил ветром по лицу. Малышке хотелось прыгать и скакать. Паровозик внутри шустро разматывал шнурки с ботинок Винни и тут же сматывал их снова, даря Шейле радость и веселье, наполняя душу задором и свободой.

У фонтана на крохотной площади Трех Котов Шейла опомнилась.

«Такой хороший день не должен закончиться без сюрприза!» – покивала она выползшим на солнцепек мыслям и поскребла карандашами пальцев основание ладони. Теперь она соображала острей и прикидывала дальше. Ворваться к Кристине и заставить ее пожалеть о невыполненном обещании – приятно. Но это недолгая месть. Пять-десять минут реванша.

Шейла Комптон достойна большего.

Она села в тени карамельной лавки и припомнила низенькую маму Кристины – Люси Уайлд. В паре улиц отсюда она держала фотостудию, совсем маленькую, похожую на будку кинооператора. Кристина приводила Шейлу пару раз, и той ужасно понравился волшебный сумрак проявочного кабинета, красная лампа, ванночки, в которых купали новорожденные, сворачивающиеся трубочкой фотографии.

– Ма-ма, – сказала Шейла жестяным кукольным голосом и рассмеялась.

Чтобы не привлекать внимания, Шейла перелезла через забор – золотые руки доктора практически оживили ее! – и сняла с веревки еще влажный, расписанный дивными павлинами халат. Тот был ей не по росту и волочился по земле. От сырости немного разбухла кожа. Шейла решила не расстраиваться. Она не собиралась жить вечно.

Эта мысль восхитила и позабавила ее.

– Сегодня, – пропела она голосом заводной музыкальной шкатулки, – меня сбил грузовик и резали в больнице. Но я все еще хожу… – она думала сказать: «жива» – но это слово показалось ей лживым.

В магазинчике было людно. Трое для такой конуры – уже толпа.

Какая-то пара пристально, совещаясь и поднося пленку к самым глазам, выбирала кадры, которые хотела оставить для вечности. Женщина постоянно обращалась к Люси, мужчина помогал больше для виду. Соучаствовал. Наконец они решились. Дама тыкала пальцем, мама Кристины записывала. Мужчина вышел на улицу и присел на металлический заборчик, огораживавший карликовый сад мисс Уайлд.