Про Кешу, рядового Князя

Коротко рассказав о предстоящих полетах, ротный поворачивается к старшине:

– Можно вести роту на завтрак.

– Рота, нале-ву! Слева по одному из казармы шагом арш! У казармы строиться в колонну по четыре!

Дневальный на ходу передает Кеше квитанцию.

– Князь, посылка?

– Гитару должны были из дому прислать, – отвечает Кеша. – Если так, девочки, то сегодня даю большой концерт!

– Почем билеты?

– Разговоры в строю! Прямо шагом арш! – командует Тур. – Раз, два, три-и! Горох слышу! Раз, два, три-и!..

Невероятно, но факт: Кеша заработал увольнительную, и теперь можно пойти с Женей в кино. Только неспокойно у него на душе. Совесть, оказывается, назойливая штука.

Шагая в строю, Кеша обдумывает, как лучше сознаться Калинкину. Подойти, положим, и просто сказать: «Калинка-малинка, не ляпнись в обморок, это я твой радиатор разукрасил». Нет, так можно было сказать сразу, еще до разговора в курилке. А сейчас нужно что-то другое. И почему он не разбудил его ночью? Не трусость ли его тогда остановила? Ведь ничего бы страшного не было. Ну, назвали бы раззявой, Калинкин бы покипятился для порядка, хоть он тоже виноват, а потом они бы вместе выправили решетку. Не захотел быть раззявой, будь теперь трусом.

42.

Притащив из почтового отделения длиннющий фанерный ящик, Кеша отверткой открывает крышку. Вот она, родимая! Как он стосковался по этим жизнерадостным девицам в овальных рамках!

Парни обступают Кешу, торопят:

– Князь, давай эту... про диван! Уменьшаемся в размерах...

– Надоела про диван. Душевную давай, романс.

– Девочки, – укоризненно говорит Кеша. – Откуда такой нетерпеж? Надо настроить.

Настраивая гитару, Кеша становится серьезным и задумчивым. В дверях спального помещения стоит Шевцов. Ему любопытно, что запоет Кеша. Не иначе, попурри по знакомым подъездам. А нетерпеливый Калинкин бьет пальцами по воображаемой гитаре и напевает:

– Уменьшаемся в размерах от недоедания... Ваша светлость, сколько можно настраивать?

Наконец, гитара готова. Звучат первые аккорды, различается немудреная мелодия. Кеша негромко поет:

Истребители начеку.
Начеку каждый штык в полку.
И луна осторожно плывет,
Провожая ползущий наш взвод...

Оказывается, когда Кеша поет своим собственным голосом, без «козла», то у него довольно-таки приятно получается. Достаточно приятно, чтобы парни добросовестно развесили уши.

Но что с Калинкиным? Он разинул рот и даже побледнел. Дело тут вот в чем: он никак не может сообразить, каким образом к Кеше попали его стихи и когда он придумал к ним музыку. Ведь это его стихи, он написал их на прошлой неделе, собирался еще Землянскому показать...

А Князь чиркнул по Калинкину плутовато-виноватыми глазами и отвернулся.

В этот момент в казарму заходит ротный, прислушивается.

– Никак Киселев? – тихо спрашивает он дневального.

– Так точно, гитару ему из дома прислали.

Спохватившись, дневальный вытягивается во фрунт, но капитан предупредительно машет рукой: не шуми, дескать. По тому, как широко растворил рот дневальный, чтобы гаркнуть «Рота, смирно!», можно догадаться, что песне пришлось бы туго.

А ромашки кругом цветут,
А трава подо мной – изумруд.
Но об этом потом, потом,
Мы спасем прежде аэродром...

Кого как, а самого Кешу песня согрела. Он объявляет, чьи слова, и парни одобрительно гудят, потом начинают аплодировать и Калинкину, и Кеше. Снова звенит гитара, Князь поет еще одну песню, затем еще. Не дослушав, капитан уходит по своим делам. Но является лейтенант Савельев и все портит. Лейтенанту, должно быть, медведь на ухо наступил да еще и потоптался – никакого уважения к музыке. Взводный заявляет, что через два часа начнутся полеты, и что пора к ним готовиться. А Калинкину тем более: ему решетку радиатора править.

Шумно обсуждая концерт, парни уходят в парк.

Комсоргу Марфутину не терпится найти общественное применение Кешиным способностям – предлагает организовать ротную самодеятельность. Ему возражают: есть, мол, батальонная самодеятельность. Но упрямый Марфутин грозится вынести этот жгучий вопрос на комсомольское собрание.

– Все, пропал ты, Кеша, – заключает Калинкин.

– Не расхолаживай артиста, – вступается Марфутин. – Я еще тебя заставлю стихи писать для самодеятельности.

– Тогда мы все пропали! – хохочет поэт.

Прежде чем уйти в парк, Кеша разыскивает молоток, гвоздь и вешает гитару над своей тумбочкой. Погрозив ей пальцем, он говорит, подражая папе Туру:

– Чтоб без этого самого, ясно? Без самоволок!

Папа Тур слышит это от дверей и неодобрительно крякает. Он собирается заметить этому непутевому Князю, что неуставной гитаре не положено висеть в казарме, но не говорит этого. Сразу видно: с музыкальным слухом у старшины все в порядке.

43.