Пробуждение Ктулху

– Жаль, – сказал он равнодушно и подвинул к бармену опустевший стакан, сделав тому знак, чтобы он налил еще. – Значит, думаете, со мной происходит нечто подобное? – повторил он и покачал головой. – Я перепробовал все. Опустошил ближайшую к моему дому парфюмерную лавку. Облил духами самых разных сортов все свои носовые платки… Это не помогло: я не чувствовал запаха духов, напротив, отвратительная гнилостная вонь становилась все сильнее, и чем глубже я старался втягивать в себя парфюм, тем отчетливее ощущал запах разложения. В конце концов весь Нью-Йорк, как мне представлялось, начал источать вонь протухшей рыбы. Только выпив, я ненадолго избавлялся от этого наваждения, но пьянство мне так же омерзительно, как и преследующие меня запахи. Хуже того, когда я выпивал достаточно, чтобы забыться, я отчетливо ощущал миазмы разложения, исходящие от моего собственного тела.

Сны мои тоже были отчасти связаны с этими ощущениями. В этих тяжелых видениях я куда-то бежал, но ноги застревали в сетях, я падал – и видел, что вокруг меня бьется и разлагается прямо на глазах пойманная в эти же сети рыба. Я тратил неимоверные усилия на то, чтобы выбраться, однако только запутывался еще больше. Сети перетягивали мои жилы, кровь переставала циркулировать, руки и ноги немели, я задыхался – и просыпался весь в поту.

Я тратил огромные деньги на прачечную, но все тщетно: даже только что постиранная одежда была пропитана все тем же нестерпимым мерзким запахом… И в конце концов я решил уехать отсюда, – заключил Крэбб. – Бегство представляется мне единственным выходом из сложившегося невыносимого положения. Наверное, это постыдное решение, недостойное джентльмена. Наверное, я должен был встретиться с моим врагом – кем бы он ни был – лицом к лицу. И я пытался! Я обошел город в поисках того квартала, населенного гнусными волосатыми карликами, но все оказалось тщетно: ни намека на их существование я не обнаружил. И наконец я сдался, решение – как бы оно ни выглядело со стороны – принято… Завтра же я напишу письмо нашему добрейшему Баррингтону (так звали главного редактора) с извинениями и попрошу зачесть мне отпуск – или, если он сочтет невозможным и далее числить отсутствующего сотрудника в штате, уволить меня из редакции. Мне необходимо покинуть Нью-Йорк и сделать это как можно быстрее.

– Куда вы направитесь? – решился я на вопрос. Я обдумывал про себя, стоит ли мне принимать участие в судьбе Крэбба или же наш с ним разговор станет первым и последним – просто один из тех разговоров, что иногда мужчины ведут за выпивкой. Обменявшись мыслями и покончив с виски, налитым в стакан, они расходятся, чтобы никогда больше не встретиться и не обременять друг друга ненужными воспоминаниями об откровенности, которая может вызвать определенную неловкость.

– Уеду куда-нибудь подальше отсюда, – сказал он неопределенно. – Полагаю, мы больше не встретимся, но в любом случае я благодарен вам за то, что уделили мне время.

Таким образом, Джон Тернавайт Крэбб действительно исчез – исчез из газеты, исчез из своей квартиры, из жизни многих людей, с которыми был знаком и которые полагали, будто знают его. На самом деле лишь один-единственный человек имел точные сведения о том, что с ним случилось, но человек этот по понятной причине держал язык за зубами. Крэбб не просил меня молчать о его обстоятельствах – он полагал это само собой разумеющимся. Я не мог предать его доверия, поэтому, когда «добрейший Баррингтон», получив письмо от своего лучшего репортера, побагровел, выронил изо рта только что раскуренную сигару и заорал так, что пуговица отлетела от его жилета, я, как и остальные сотрудники редакции, спрятал глаза и пожал плечами.

– Куда он уехал?! – кричал Баррингтон. – Кто-нибудь знает, в какие такие неведомые края унесло этого негодяя?

– При всей его общительности он был довольно скрытным человеком, – подал голос Элайджа Брукс, унылый человек лет сорока, который вел кулинарную колонку, подписываясь «Агнес Дэвидсон».

Баррингтон тотчас напустился на него:

– Редакция газеты – это одна семья! Когда один из членов семьи замыслил сумасбродство, хоть кто-то должен об этом знать! Как вы могли не заметить, что с вашим коллегой происходит что-то неладное?

– Возможно, он получил наследство и… – пробубнил Брукс.

– Если бы он получил наследство, он так и написал бы! – бушевал Баррингтон. – И все бы прекрасно его поняли. Но нет! Ему надо было написать какую-то чушь про то, что воздух Нью-Йорка стал для него «губителен» – кто-нибудь понимает вообще, что это может означать? – и что он отправляется «поправлять нервы в какое-нибудь захолустье». – Баррингтон цитировал строки письма, которым размахивал, особым визгливым голосом. – Он что, юная барышня, у которой есть «нервы»? Откуда у журналиста вообще могут быть какие-то «нервы»?

– Может быть, он перетрудился, – сказал я, глядя в сторону, на пыльное окно.

Баррингтон тотчас напустился на меня:

– Где же это он перетрудился? Посещая приемы, потягивая коктейли и созерцая нелепые полотна, которые его богатые друзья называют «живописью»?