Продолжай танцевать! Уроки энергичной жизни для 50+ от всемирно известного хореографа

Его дисциплина, интеллект, вера в безграничные возможности человеческого тела кажутся мне прекрасными. Я нахожу красоту в группе бегунов, построенной клином и бегущей дистанцию на время, в то время как сам Кипчоге бежит впереди нее. Семь бегунов плюс Кипчоге, объединенные одной целью и одним ритмом. Такая солидарность и общая цель дают мне надежду. Бежать в одиночку труднее и физически, и психологически, но в какой-то момент это бывает необходимо. Кипчоге бежал один вторую половину своего Берлинского марафона. Побив мировой рекорд больше чем на минуту, он пересек финишную ленту, оставаясь сосредоточенным и спокойным. После забега Кипчоге был в той же форме, что и до него. Это замечательно.

Я восхищена тем, что после забега Кипчоге сказал, что он стремился побить не только мировой, но также свой личный рекорд, превзойти самого себя. Желание, понятное любому танцовщику.

Танец не имеет целей, поэтому танцовщику не важны ни показания секундомера, ни идеальный счет на табло и вообще никакие показатели, свидетельствующие о том, добились ли вы чего-то или нет. Танцовщик всегда стремится выступить наилучшим образом, соревнуясь только с самим собой. Нет выставленной против него команды. Не имея другого способа измерить свой успех, танцовщик говорит себе: «Выступил ли я сегодня лучше, чем вчера?» Мудрые слова, пригодные и для танца, и для всей остальной жизни. Было ли это вашим лучшим выступлением или нет? Было ли это частью исполнения вашего обета? Если нет, то что вы можете улучшить? С этой точки зрения единственным победителем всегда остаетесь вы.

Именно такой философии придерживался обладатель олимпийской золотой медали в фигурном катании Джон Карри. Он мастерски исполнял «школу», обязательные фигуры, чисто вырезал на льду «восьмерки». Его катание было легко оценивать — заметить отступления от канона даже на сантиметр не составляло труда. Лед говорил сам за себя. В соревнованиях судьи оценивали силу, число выполненных оборотов в воздухе, но Джон не гнался за этим. Он был артистической натурой, хотел танцевать на льду, а не только соревноваться. Он стремился к тому, что мог дать танец, — к фантазии, разнообразию, творчеству. Он знал, что в каждом выступлении должен был превзойти себя.

Я не катаюсь на коньках, но, когда Джон попросил меня поставить ему одиночный танец, я стояла у катка на Мэдисон-сквер-гарден в четыре часа утра, так как это было единственное время, когда мы могли его занять, и смотрела, как он разогревался, безукоризненно выписывая обязательные фигуры. Сложные, но абсолютно изумительные. Я смотрела на этот танец в белом безмолвии, и время перестало существовать. Прошлое, настоящее и будущее — все исчезло в холодном воздухе, пока Джон снова и снова повторял свои фигуры. Белое пространство стало святилищем.

Во время работы с ним я все подвергала сомнению. Он по привычке поворачивал направо, а я иногда заставляла его повернуть налево. Он катался в основном по часовой стрелке — я заставляла его повернуть в обратном направлении. Обе эти поправки требовали от него ломки его мышечной памяти. А это нелегко. Но он не убегал от этой проблемы, он получал от этого удовольствие. Это выводило его из зоны комфорта, где все предсказуемо, в область открытий.

Джон великолепно владел своим телом, и у него перенос веса с одного конька на другой был незаметен. Поэтому я попросила его описать круг по краю катка, балансируя на одной ноге и оттолкнувшись только один раз, и закончить точно там, откуда он начал, — в центре огромного катка. Казалось, что он остановил время.

Время — вещь неустойчивая. Оно как вода, которая всегда может превратиться из твердого льда в летучий пар. Оно может стать из невидимого непроницаемым, и переход между ними будет незаметен. Я часто думаю, что танцую не в пространстве, а в бесконечном потоке времени.

Как хореограф я наблюдаю текучесть времени, когда работаю с моими режиссерами. Это люди, которым я доверяю больше всего, это наставники, которые учат следующие поколения танцовщиков бережно относиться к моей работе и представлять ее миру. Я вижу в них своих апостолов (шучу, что Христу нужно было двенадцать, при этом один оказался липовым, так что я лучше буду иметь наготове тридцать — а то и больше!).

Мои танцы — это мои дети, а апостолы — смотрители, назначенные мною приглядывать за тем, чтобы они здравствовали. Хотя хорошо бы придумать другой способ передавать танец, чем воссоздавать его на «живых» представлениях, что дает неизбежное напряжение. С одной стороны, танец — это что-то летучее, эфемерное, длящееся лишь те мгновения, когда его исполняют на сцене. Затем занавес падает. Конец. С другой стороны, в то время как архитектуру, живопись и тексты можно разрушить, сжечь, затопить, украсть или потерять, танец может бесконечно воссоздаваться в будущем столько раз, сколько найдется желающих демонстрировать эти движения. Эфемерность танца становится его великим достоинством. Каждый танец нужно смотреть в реальном времени, и танцевать его должны реальные люди, обученные другими реальными людьми.