Продолжая движение поездов

– Да… А как вы… то есть мы, как это у нас, какие между собой отношения – не человеческие?

– Я же тебе пыталась объяснить. Привязанности в человеческом смысле у нас не существует. Она с необходимостью вытекает из инстинкта самосохранения и других местных особенностей развития жизни. Привязанности, взаимная забота, опека беспомощных, любовь к близким и к партнеру – все это обеспечивает выживание популяции в местных условиях. Так же как и агрессия против чужих и борьба друг с другом. У нас – совсем иное. Мы свободны. Мы отдельны. И в то же время – мы одно. Это можно сравнить только с музыкой, Сусанна: мы с тобой – звуки в одной мелодии, и мы скоро, ох, по нашим понятиям совсем скоро, вернемся в эту мелодию. Поверь мне. Все будет хорошо.

Совсем по-человечески Керстин обняла ее за плечи и погладила по спине. Все-таки она тоже была наполовину человеком. А Сузанне – почти полностью.

– А если я отказываюсь от этого?

– От чего?

– От вашей… нашей цивилизации – или что это вообще? От другой жизни.

– Ты не поняла, – ласково усмехнулась Керстин, – от тебя ничего не требуется. Живи, как хочешь, живи своей местной жизнью и не заморачивайся. Лучше всего забудь, что ты знаешь, а на самом деле ничего ты и не знаешь. Что-то ты у Шурца раскопала, что-то я тебе рассказала, но осознать настоящую действительность невозможно с помощью мозга с ограниченным количеством нейронных связей. У тебя – обычная жизнь, как у всех. Но когда эта жизнь закончится, то есть когда ты для окружающих умрешь, ты вернешься в свое истинное существование. Конечно, оно не будет иметь ничего общего с твоей здешней личностью, но и ее ты не потеряешь окончательно: ты наконец сможешь осознать и понять ее, потому что получишь возможность понимать лучше.

– Но я не хочу.

– Послушай, при чем здесь неизвестный художник у костра и твоя бабушка? Ее уже пятнадцать лет как нет в живых. За эти пятнадцать лет ты вспоминала о ней считанные разы – и почти все в течение последних шести месяцев. Ты ее практически выдумала заново. Да и в церкви я тебя ни разу не замечала – это к твоим поискам бессмертной души. А твой польский художник – вообще пустейшая фантазия, ну провели вместе несколько приятных часов, вместе удовлетворили голод. Но тебе понравилась ситуация, а не человек. Речь ведь не идет о том, чтобы отказываться от человеческой жизни. Ты живешь, как все, умираешь, как все, а потом в качестве бонуса, бесплатно и безусловно, получаешь бессмертие.

– Бабушка любила меня… Но дело не в этом. Я не хочу бонуса. Я не хочу преимуществ, которых нет у других. Я, как все люди, не хочу умирать, никогда. Но если здесь все смертны, я не хочу бессмертия. Это возможно? Убрать или убить эту настоящую мою сущность.

Керстин сжала двумя ладонями стакан. Ее глаза стали похожими на стекло этого стакана.

– Да. Я понимаю. Это возможно. Хотя это ударит по всем нам. Для всего. Это как… как если по-человечески – больно. Свистящая пустота. Но мы – свободны. Мы можем выбирать. Твою истинную сущность возможно убить. Но сейчас говорит твоя человеческая личность. Не настоящая ты. Поэтому я не могу решать. Я… я должна…

– Посоветоваться с начальством, – закончила за нее Сузанне.

Керстин осторожно положила на столик то, что осталось от стакана: ровные осколки прямоугольной формы.

– Не смейся. Ты одна из нас, ты тождественна мне. Это все равно, что… если ты предложишь мне отрезать руку. Но ты свободна. Ты можешь решать.

– Вот и отлично. Хочешь пообедать со мной? Я приготовила ризотто, сама впервые попробовала. Гостей отпускать без обеда – некрасиво. А потом посоветуешься где надо, когда будет время, и еще раз зайдешь.

Керстин ничего не ответила, но взяла Сузанне за руку и посмотрела ей в глаза. Сузанне будто ударило током. Она не видела глаз перед собой. Она видела белизну, по которой пробегали вспышки. Керстин ее отпустила, скорее оттолкнула. Сказала: хорошо.

Быстро вышла и захлопнула за собой дверь.

Перед закрытой дверью Сузанне поняла, что ей страшно. Ризотто…

Прошло несколько дней. Сузанне провела их в лихорадочной полурадости, полутоске. Но вот, я обычный, нормальный человек, не уставала она повторять себе. Перекинулась парой незначительных фраз с соседом и соседкой (к удовольствию первого и неудовольствию последней), смутно надеясь, что ее пригласят к их очагу – к грильнице. Хотелось позвонить Патрику, но она не могла этого сделать. Раньше не было бы проблем – когда ей от него ничего не было нужно. Но теперь она нуждалась в поддержке, она звонила бы как просительница (как он раньше звонил ей), и тут то ли гордость, то ли неуверенность в себе не давала прикоснуться к телефону. Часто болела голова.

На шезлонге. Лиловые облака плыли над глазами, пересеченные следом от самолета, как царапиной, источающей белую кровь. Сузанне лежала, глядя в небо, которое болело, покрывалось розовыми пятнами лихорадки.