Продолжим наши игры+Кандибобер

«Стоит тебе хоть что-нибудь сделать для своего успеха, как тут же найдется человек, который заклеймит тебя. Чтобы добиться чего-то, нужно кого-то потеснить, оттереть, возвыситься над кем-то… Допустим, я поступил нечестно, поскольку не поддержал старого буха… Но бух живет в отдельной квартире, а я в полуподвале».

«И уже поэтому тебе все позволено?» — спрашивает Тов. Ворох.

«Нет, конечно. Но так ли уж важно, что думает обо мне этот корифей финансовой мысли, суть-то не в этом».

«В этом! — взвивается Тов. Ворох. — Именно в том, что мы думаем, как друг к другу относимся, как любим друг друга и как ненавидим! А все остальное — тряпье и жратва!»

Последние слова были слишком уязвимы, на них можно и не отвечать. Уже одно только то, что Тов. Ворох произнес их вслух, выдало слабость его позиции.

«Тряпье и жратва, — повторяю негромко. — А для чего мы живем? Для рассуждений о высоких материях? Не надо презирать наипервейшие человеческие потребности».

«Но и сводить все к ним тоже ни к чему», — буркнул Тов. Ворох.

«Значит, я должен ломать себе жизнь ради бухгалтера, который через год уйдет на пенсию, а через два — помрет?»

«Да не ради бухгалтера! — вопит Тов. Ворох. — Ради себя самого! Своей совести, убеждений, достоинства!»

«Нет, ребята, оставьте меня в покое. Все. Хватит. Потрепались, и будя. Подлость помимо прочего, оказывается, еще и вредна для здоровья».

В коридоре слышится частый перестук каблуков. Да, идет Зина. Поднимаюсь, а руки лежат на столе, и у меня нет сил оторвать их от холодного стекла.

— О, Вася! — легко смеется моя невеста. — Не слишком ли ты торопишься, усевшись за стол Бабича? Тебе идет! Нет, в самом деле идет! Пошли, в правлении уже пусто, никого нет.

Мы с Зиной выходим к реке. Здесь пустынно и тихо. Гранитная набережная еще не стала любимым местом отдыха трудящихся. Только рыбаки просиживали на теплых камнях целые дни, свесив в реку ноги и удочки. Клевать не клевало, но зато не нужно далеко ходить: рыбалка почти в центре города. Очень хорошо. А что? Сидит рыбак, смотрит на поплавок, на мягкие, покатые волны, слушает и не слушает их шелест, видит и не видит, как проходят по реке катера, идут баржи, тяжело осев в воду, возвышаясь только узкой каемкой борта да пирамидами щебня, песка, угля, руды. Спокойная необходимая работа.

Над самой водой носятся косяки белых парусов. Они то наклоняются к самым волнам, то снова выравниваются. Не ощутимый здесь ветер надувает их, увлекает куда-то вдаль, за горизонт. Но паруса упрямятся, возмущенно гудят и, едва не зачерпывая воду, круто поворачивают, возвращаются обратно. Иногда на какое-то мгновение паруса бессильно повисают развешанным бельем, а отдохнув, снова наполняются упругим ветром, тихим гулом и снова затевают опасные гонки.

На яхтах люди. Обнаженные тела отсвечивают закатом, на них летят красные брызги воды, люди беззаботно мчатся на каменные плиты набережной, резко поворачивают в последний момент и уходят в сторону, когда до камней остается несколько метров.

Гибкие тела излучают радость, свободу, дерзость. Они кажутся совсем другими людьми, не из тех, которые толкутся в магазинах, корпят в пыльных и душных конторах. Словно жители какой-то иной планеты отдыхают здесь, на реке. А мы, забитые, обвешанные заботами, опутанные долгами, обязанностями, ряженные в жалкие и неудобные одежды, стоим на берегу и мрачно смотрим на пришельцев, не понимая их и завидуя им. А те радостно носятся над водой, смеются солнцу, друг другу. И ветер сдувает с них годы, вода затягивает морщины, и они молодеют в лучах закатного солнца.

Только вот они тоже люди. Такие же, как и мы. А может, и не совсем такие…

Мерно и неторопливо шагаю вдоль набережной. Отдыхаю. Сегодня я не успел пообедать и только теперь чувствую голод и слабость. Тошноту. Победа на месткоме не сняла ни усталости, ни сумрачности в душе. Да и была ли она, победа? Нет, очевидно, такой победы, после которой можно спокойно отдохнуть, ни о чем не думая. Каждая победа обязывает к следующей схватке. И поражение тоже. Я сам нарушил перемирие. И теперь меня все время будут ждать засады, волчьи ямы, все время будет подстерегать опасность.

Зина, повиснув на моей руке, о чем-то радостно треплется. Будь я влюблен в нее, я бы сказал, что она щебечет, но увы! Не могу. Треплется.

— Нет, Васенька, ты бы видел, как посмотрел на меня Бабич, когда я проголосовала за его переизбрание! Он чуть не искусал меня! Нет, в самом деле! А бух, наш бедный, старый бух! Он же рехнулся, когда все это увидел! Умора! Что ты на меня так смотришь?

— Да нет, ничего. Продолжай, — говорю.

— Что продолжать?

— Делиться впечатлениями о победе добра над злом.

— Вася, мне не нравится твое настроение.

— Мне тоже не нравится, — говорю. — Твое.

— Как же я, по-твоему, должна вести себя?

— Откуда мне знать… Веди себя как хочешь.

— А тебе совсем все равно?

— Не знаю, — говорю. — Ничего не знаю. Ничего не знаю и знать не хочу. Ты уж прости меня великодушно.