Продолжим наши игры+Кандибобер

— Вряд ли… Много зависит от людей, на глазах у которых он сегодня умер. Понимаете? Вряд ли они позволят воскреснуть… И, наверно, будут правы. Бог с ним, Маша, вы его не знали, не жалейте… Ведь он не позвонил вам, верно? А я позвонил. Не думайте о нем. Возможно, он был хорошим человеком, но об этом мало кто догадывался, а он сам не решался дать людям знать, каков он. На всякий случай. Опасался. Мир праху его.

Мы смеемся, и смех сближает нас. Становится чертовски хорошо. Хочется говорить простые слова, восхищаться этой девушкой, заранее зная, что она ничего не сделает для продвижения моего дурацкого набора. Я впитываю в себя что-то чистое и бескорыстное, исходящее от нее, не задумываясь и не опасаясь, говорю все, что приходит в голову, и наслаждаюсь чувством безопасности.

— Что это у вас, уж не подарок ли? — спрашивает Маша, показывая на сверток бумаги в моей руке.

— Это? Нет, это, к сожалению, не подарок. Я даже не надеялся, что вы придете… Это так… ерунда. Макулатура… Бумага…

Это был финансовый отчет нашей фабрики, который Бабич взял у буха, чтобы лучше подготовиться к месткому. Уходя, я взял его у Бабича из стола. Свернутый в трубочку и обернутый безобидной газетой отчет не мешал, и я только сейчас вспомнил о нем.

В парке стемнело, издалека стали видны громадные светящиеся окна кафе. Круглые мраморные столики матово светились в пустом полутемном зале. Сверкающий никелем и медью агрегат по производству «горячего и душистого кофе» бездействовал. Агрегат заменял помятый эмалированный чайник. Мутно-холодный кофе мы пить не стали, но в парк я выхожу с облегчением: финансовый отчет остался на винном автомате. Завтра его найдет уборщица, передаст заведующему, тот, прочтя фирменные надписи, позвонит нашему директору. «Фабрика? Здравствуйте! Это звонят из кафе… Я вот по какому поводу… Вчера один из посетителей забыл ваши документы. Да, да. В целости и сохранности. Знаете, всякое бывает… Выпил человек. Нет, скандалов не было. Все было на уровне. Да, да, присылайте. Пусть обращается прямо ко мне. До свидания».

— Маша, если бы вы знали, как дребезжали мои коленки, когда вы появились с ромашкой в руке! Мне показалось, что все прохожие уставились на меня. Чуть было не свалился в обморок. Во даю, а?

Она засмеялась и взяла меня под руку.

— Маша, а за нами никто не наблюдает?

— А кто может за нами наблюдать?

— Ну… ваши подруги… Тот товарищ, с которым было отменено свидание…

— О боже, какой вы подозрительный! Да вы плохо обо мне думаете.

— Маша, ну извините, ладно? Уж очень все это необычно!

— Ладно уж, живите! Так и быть… Знаете, Вася, на сегодняшний вечер нам все равно тем для разговоров не хватит, и мы можем поссориться, так и не познакомившись. Идемте лучше в кино, а?

Фильм и пустоват и глуповат, но это не имеет ровно никакого значения. Каждый его кадр, каждая сцена, каждая очередная выходка героев освящены близостью Маши. И это придает фильму такое звучание, на которое и рассчитывать не могли его создатели. Иногда Маша, захваченная действием, поворачивается ко мне, невольно берет меня за руку, что-то говорит, смеется. Не понимаю ни слова, но со всем соглашаюсь. Какое-то незнакомое, но приятное чувство подчинения. Охотно киваю, смеюсь вместе с ней или горестно цокаю языком, совершенно не задумываясь над смыслом слов и видя только ее глаза, улыбку, поворот головы. Во! Понял! У нее быстрая улыбка, улыбка с мыслью. Не ленивая, неподвижная или послушная, как у Зины, нет — шалая улыбка!

И надобно беде случиться: едва мы выходим из кинотеатра и располагаемся на теплой еще после дневной жары скамейке под чуть живым фонарем, как показывается на дорожке мой незабвенный дядька, тот самый Степаныч, который сегодня едва ли не спозаранку новоселье праздновал. Его грузная невысокая фигура слегка покачивается, в руке, вернее под мышкой, он держит, о боже! опять эта обезьяна! Да, дядька не один. Он идет с обезьяной, которую я только сегодня утром отряхивал от пыли, приводя в человеческий вид. После единственной рюмки на дядьку нападала неимоверная общительность, я знал об этом, но, увидев обезьяну, на какое-то время оцепенел, потерял бдительность и не успел отвернуться

— А, племянничек! — дядька садится рядом. — Что же не пришел на новоселье?

— Собрание у нас… Засиделись. Было весело?

— Выпить было что… Уже нету. О жизни поговорили, о тебе… Мать рассказала… — Дядька внимательно смотрит на Машу, откашливается и решает, видимо, помочь мне. — Очень она тобой гордится. Вася, говорит, мой далеко пойдет. Такие, говорит, делает…

— Да ладно, что вы! — пресекаю дядькины излияния, пока он не произнес слово «игрушки». Не хотелось мне говорить Маше о своем занятии. Какую-то неполноценность почувствовал в игрушечном своем призвании.

— А это твоя девушка? Красивая.

— Нет, я просто Маша.