Продолжим наши игры+Кандибобер

— Очень приятно. А это моя девушка, — дядька усаживает обезьяну себе на колени, повернув лицом к Маше. — Гости разошлись, остались одни гостинцы. С вазой прогуливаться вроде неудобно, да и разбить можно, ныне вазы в цене, ныне без вазы и дом не дом… А вот с этой образиной даже в вытрезвитель не возьмут… А хотели взять, — дядька заговорщицки подмигивает Маше, и та смеется:

— Не может быть!

— Точно говорю, — дядька переходит на другой конец скамейки, садится рядом с Машей и говорит таинственным шепотом: — Уже было взяли, а потом подружку мою рассмотрели и чуть сами не попадали… Не от хмельного, конечно, от хохота. И отпустили. Хочешь, подарю?

— Вам она нужнее, — отвечаю. — Будет с кем потолковать, да и от вытрезвителя охранит.

— Не надо, Вася, меня вытрезвителем попрекать… Не надо. Не тебе. Да и выпил-то… Нельзя мне пить, хвораю после этого… Кто-то принес мне ее сегодня, в суете всучили, а кто — убей не помню… Разошлись, смотрю, сидит за столом, на меня смотрит. Пойдем, говорю, погуляем? Она не возражает… Собрались и пошли.

— И как погуляли? — с интересом спрашивает Маша.

— Людей посмотрели, себя показали… Нравится?

— Очень!

Степаныч торжественно поднимается, откашливается, хотя в этом нет особой необходимости, и протягивает обезьяну Маше:

— Дарю! От всего сердца!

— Что вы! Это ведь подарок, вы уже сдружились!

— Ничего! — дядька чуть не силком вручает обезьяну Маше. — С ней бывает интересно поговорить… Когда гости разойдутся.

— Если больше не с кем, можно и с обезьяной.

Степаныч несколько секунд смотрит на меня прищурившись, подозрительно и недобро. Тяжелое, крупное лицо, освещенное сверху фонарем, кажется высеченным из камня. И от этого появляется в нем что-то вещее, скорее, даже вечное.

— Злишься… Видно, где-то близко злость у тебя расположена… Ну ничего, может, хорошая девушка излечит… А скажи, племянничек, тебе всегда есть с кем поговорить? Всегда есть у тебя человек под рукой, с которым по душам потолковать можно, о себе рассказать без утайки, а? Горем поделиться, а? Нету у тебя такого человека. Смотри, как бы самому с обезьяной не довелось по набережной прогуливаться. А то тут немало таких, которые… с обезьянами шастают!

— Господи, да вы философ! — восхищенно восклицает Маша.

— А что, очень может быть, — дядька не возражает. — В мои-то годы, после моей жизни грешно философом не стать. О Маша, вы бы слышали, сколько я слов сегодня произнесу, когда домой вернусь, о! И я не думаю, что все они окажутся такими уж глупыми, нет, будут попадаться и ничего слова… Слушать их вот только некому… Пошли ко мне, а? Допразднуем новоселье с чаем… Пошли, ребята, уважьте старика…

Маша молчит, смотрит на Степаныча, на меня, она готова согласиться, видно, растрогал ее старый болтун.

— Нет, Степаныч, извини! В другой раз, ладно? Как скажешь, так и придем, верно, Маша?

— Обязательно! — подхватывает она, немного огорченная, что не пришлось пойти сегодня.

— Ну, приходите в следующий раз… Как надумаете, так и приходите, — угасше отвечает дядька.

— Обезьяну взял бы, все веселее! — говорю на прощанье.

— Злишься? — Степаныч улыбается широко, но как-то грустно. — А я — нет. Поэтому все твои шуточки… отскакивают от меня и уносятся в бескрайнее космическое пространство. Я вот что скажу тебе, Василий… Если злишься, значит, плохи твои дела, поправлять надо. Вот девушка твоя улыбается, значит, у нее все в порядке. — Он берет Машину руку, целует ее, осторожно прикоснувшись губами к тыльной стороне ладони, потом так же вежливо целует обезьянью лапу и, не оглядываясь, уходит в темноту.

— Какой интересный старик! — восклицает Маша. — Надо сходить к нему. Ведь он приглашал, правильно?

— Конечно, сходим! Он тут недалеко живет… Недавно квартиру получил.

— Странный подарок, — Маша внимательно, даже как-то настороженно смотрит обезьяне в глаза.

Возвращаемся мы в одиннадцатом часу. По темным и гулким улицам с непривычным грохотом проносятся пустые троллейбусы. Днем их не слышно. Этакие бесшумные, неповоротливые тихони. А что делает с ними ночь! Ошалевшие властители улиц. Отчаянно и бесшабашно они несутся между домами, длинными тонкими пальцами перебирая на ходу провода, и те звенят, дребезжат, будто уходящие в бесконечность ослабшие струны…

— Маша, — говорю, — давайте встретимся как-нибудь… Согласен на сегодняшних условиях, хотя они сводят на нет всю мою мужскую гордость.

— Ну зачем же так, — смеется. — Давайте не будем сводить на нет вашу мужскую гордость. Я сама вам позвоню. У вас есть телефон? На работе? Вот и чудесно! И если вы будете что-нибудь держать в левой руке, я не подойду. Договорились? Ну, счастливо!

Она стоит передо мной, опустив руки, словно ожидая чего-то. Мне так хочется, чтобы она действительно чего-то ждала. Может, поцелуя? Фу, пошляк! Смотрю ей в глаза, не смея поднять руку, чтобы коснуться. И только когда она прощально кивает мне, я касаюсь ее открытого плеча, провожу пальцем вдоль руки…

Все кончается так неожиданно, что я все еще не могу прийти в себя.

Зина ждет меня.