Проект "Стокгольмский синдром"

— Эти тренировки вымотали меня. Она издевалась надо мной, желая добиться собственного совершенства, — Оля, словно сомнамбула: голос монотонный, не выражающий никаких чувств, будто камень. — А я выполняла пируэты. Один за другим, стирая ноги в кровь.

Я тут же касаюсь ее стоп, на которых виднелись синяки и шрамы. Пальцы и ногти искривлены, но начинают восстанавливаться. На некоторых и вовсе отсутствуют ногти, будто их содрали, причиняя боль моей пушинке. Гнев съедал мою душу изнутри, приближал к мести, которую готов направить на каждого, кто замешан. И теперь я был уверен — никаких поблажек и моего терпения. Хватит! Пушинка продолжает:

— Я танцевала изо дня в день. Без музыки, без зеркал. Но научилась видеть себя со стороны, будто дух тело покидал на время. И тогда я чувствовала свободу. Словно могу парить, словно могу найти тебя и позвать на помощь, — она открывает покрытые пеленой глаза, застланные болью и душевными ранами. Я едва сдерживаюсь, ведь мы оба должны пройти через это. Оля берет мое лицо в обе ладони, согревая своим теплом мое заледенелое тело. — Каждый раз перед глазами я видела твои и мне становилось легче. Возможно, я прекращала надеяться на лучший исход, но все равно не сдавалась.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Но ты рядом, ты смогла выбраться, а это многое значит! — воскликнул, и мой порыв был чрезмерным. Даже сам отпрянул от голоса: гортанного и грозного.

— Да, — наконец, пушинка одарила улыбкой. Вымученной, но искренней, любимой. — Мне помогли, но кто, я не знаю.

— Мы обязательно выясним, — осторожно киваю, давая обещание. — Что было потом? — осторожно наталкиваю на дальнейший разговор, и сажусь рядом. Я взял руки Оли в свои ладони и крепко сжал в кулаки, чтобы она знала — я рядом при любых обстоятельствах.

— Если я скажу, что наша семья — ложь, — она шумно сглатывает, а я напрягаюсь, будто в позвонок всадили кол. — То это будет правдой, — Оля смотрит в мои непонимающие глаза, едва улыбается, маскируя боль этой правды.

— Что ты хочешь этим сказать? — с волнением переспрашиваю, хмурясь сильнее прежнего. Она шумно сглатывает, словно теперь в горле комок, и Оля с ним борется: сказать или умолчать. — Прошу, скажи, — умоляю ее, пытаясь пробить брешь через невидимую преграду. Но Оля молчит. Она искажает лицо в невыносимой боли, от которой мое сердце взрывается волной горячей крови. — Что?! — не выдержал, чуть повышая голос, я умолял ее не молчать. Только не сейчас.

— Наши родители, — она понизила голос до шепота, будто боялась высказать вслух то, что теперь разобьет наши сердца окончательно. Я терпеливо ожидал. — Моя мама и Владимир Сергеевич — любовники.

Кажется, в эту секунду мир точно остановился в своем движении. Я смотрел на пушинку, не веря ушам. Отрицательно качаю головой, желая, чтобы все это было обманом. Но Оля не проронила ни слова, а потом вовсе опустила глаза, начав тихо плакать. Она смахивала слезы, а ведь я обещал, что больше не позволю проливать ей их от боли. Приподняв подбородок любимой, нежно коснулся губ, согревая и забирая часть этой невыносимой ноши.

— Сегодня мы потеряли семью, — безжизненно говорю, заключая часть нашего диалога откровения. — Но сегодня я, наконец, узнаю все, что происходит с нашими жизнями. — Это обещание. Да. Черт возьми, да! И я его даю не только Оле, но и себе.

Спустя пару часов нашего нелегкого откровения, волосы дыбом вставали от каждого предложения, сказанного моей пушинкой. Я хотел было прервать на время нашу беседу и попытаться найти логическое объяснение, но не решался. Оля изливала душу — доверила мне свои раны, и я не вправе отбирать у нее эту привилегию. Моя жена — моя любимая пушинка стала жертвой материнской зависти, а отец мой нагло лгал в глаза все это время. И я теперь уверен, он знал о том, что Оля не бросала меня, а была похищена. И кажется, я смею предположить, в похищении он принимал участие. Возвращаюсь в тот день, когда я мигом рванул за кулисы, никто не останавливал меня. Но теперь я вдруг вспомнил его взгляд: потерянный, боязливый, предательский. Даже так он никогда не смел смотреть на меня, но только не в тот день. Все смешалось в кучу, а потом я исчез в работе. Отцу это было на руку, но тогда безучастие Авраама ранит еще сильнее.

— Твой отец знает о них? — задаю вопрос, останавливаясь на кухне. Мы решили перекусить, чтобы немного отойти от тревог, но наш разговор все лился, не прекращая. Это напоминало переполненную чашу, стоило ее коснуться и начтет проливаться лишняя вода, до тех пор, пока не иссякнет запас. Оля пожала плечами.