Профессия – лгунья

— Я не знаю. Хочу зарабатывать деньги, чтобы поездить по миру. Ещё хочу, чтобы когда-нибудь у меня была материальная возможность взять ребенка из детдома. Хочу увидеть весь мир, а умереть на Тибете.

— Ты — чокнутая.

— Наверно… Приезжайте в гости с Лёней.

— Нет. Не хочу тебя видеть.

— Ну, как знаешь. Тогда счастливо.

— Хищница! — крикнул он и бросил трубку.

— Дурак, — ответила я, слушая гудки.

Из бани шёл распаренный розовощёкий Окава.

— Сейчас мы съездим за другой девушкой, хорошо?

— Коибито? — спросила я с усмешкой.

— Да, — ответил он сухо, — Румынка Николь. Помнишь? Я приезжал с ней к вам в клуб.

— Помню, Окавасан.

— Съездим в румынский клуб. Я сделаю ей дохан, потом поедем к вам в клуб. Тебе дохан оплачу.

Николь держалась на удивление естественно. Не было той манерности и напыщенности, что фонтанировала из девушки, когда Окава привозил её в наш клуб. Когда она была моей гостьей, я подавала ей горячее полотенце. Теперь она мне с поклоном вручала полотенце.

— А без церемоний нельзя здесь? — спросила я её шёпотом.

— Ты что! Оштрафует администратор!

Я послушно взяла полотенце.

Румынский клуб оказался просторным и очень красивым. Однако, девушкам не воспрещалось курить с гостями, и из-за курящих хостесс в клубе стоял такой чад, что сбивалось дыхание и текли слёзы. Румынки были все высокие и блондированные, как одна. Многие с большими силиконовыми грудями, накаченными губами и наращенными волосами. Они смотрели, как русские, прямо, напористо, мало улыбались и говорили «Да» совсем по-русски. Но это между собой. А с гостями перевоплощались. Становились улыбчивыми, деликатными. Окава был страшно доволен собой. В нашем клубе он всем показывал, что Николь является его собственностью. Теперь же с огромным удовольствием демонстрировал всем, что его собственность — я. Николь нервничала. Ему это грело душу. Теперь на мою коленку сама собой падала его рука так же, как в прошлый раз эта рука падала на коленку Николь. Словно эта коленка была такой привычной для него, что он и не замечал, как его рука там оказалась.

У меня от дыма страшно разболелась голова, и я попросила Окаву отвезти меня в наш клуб.

— Ираша имасе! — закричали наши филиппинки, когда мы вошли в наше захолустье.

Я продефилировала с важным видом с Окавой под руку, нарочно игнорируя всех. И вдруг громко крикнула:

— Ааа-а!!!

Филиппинки и Куя смешно подпрыгнули от неожиданности.

Окава заказал для меня ужин, выпил сок, оплатил мне дохан и собрался уходить.

— Посидите хотя бы часок, — сказала я.

Он улыбнулся и отрицательно покачал головой.

— Я Николь оплачу все пять лет учёбы, — сказал он, — У неё больная мать, и я ей каждый месяц перечисляю деньги на лекарства. Я преданный человек, и всегда помогаю своим женщинам.

Он посмотрел на меня внимательно, выжидающе.

— У меня уже есть высшее образование, Окавасан. И моя мама, слава богу, здорова.

Он раскланялся и стал одеваться.

— Когда появитесь здесь снова?

Он не ответил.

— Приходите ещё, Окавасан!

Он похлопал меня по плечу:

— У тебя ещё будут гости, — сказал он тихо.

Он смотрел на меня с какой-то странной улыбкой, полной скепсиса и в то же время сочувствия. В ней не было злости или презрения. Улыбка печально говорила: «Как много ты упустила возможностей».

— Дура ты, дура, — сказала мне Ольга после его ухода, — Такого гостя потеряла. Кто тебя за язык тянул? Ведь могла бы сказать, что тебе нужно время. Потерпите, мол, Окавасан, дайте мне к вам привыкнуть, тогда и станем коибитами. Что, не учит тебя жизнь?

— Нет. Его дело — предложить. Моё — отказать. Зато по-честному.

Больше я Окаву никогда не видела. Несколько раз я звонила ему, но он сразу сбрасывал звонок и выключал телефон.

XXVII

Как-то в начале рабочего дня в клуб прибежала заплаканная Мона.

— Что с тобой? Что случилось? — спрашивали её девушки.

Но Мона только расплакалась с новой силой. Потом достала свою фотографию и, всхлипывая, рассказала им о каком-то человеке, который, посмотрев её фото, расхохотался, фотографию смял и что-то сказал про русских.

— Я ненавижу русских! Чёртовы русские! — сказала Мона по-английски, чтобы смысл сказанного дошёл и до нас, — Проклятые русские! Это филиппинский клуб! Почему здесь русские?

Она злилась на нас и, похоже, хотела вызвать ответную злобу. Но плакала она совсем, как ребёнок, и нам было жаль её. Ребёнок, однако, с того дня стал учинять такие провокации, что месяц и без того сложной работы нам был изрядно отравлен. С филиппинками она тоже плохо ладила. Тщетно пыталась увести у Аиры её богатого любовника и часто вызывала её на конфликт. А однажды бросилась с кулаками на кроткую Эву. Когда мы прибежали в раздевалку на крики, девушки уже плакали в разных углах. У Эвы была пробита голова, и кровь быстрой струйкой стекала по волосам. У Моны было исцарапано лицо, а на виске был большой кровоподтёк.

Теперь Мона искала конфликта и с нами. Ставила нам подножки так, что я однажды едва не растянулась прямо в центре зала. Нагло обсуждала нас с филиппинками, громко называя наши имена и посмеиваясь. Если на пороге появлялся Миша, Мона подбегала к нему и шептала на ухо: