«Профессор накрылся!» и прочие фантастические неприятности

Важны мелкие детали. Здесь изобрели свой календарь, придумали свои названия для часов и минут. Зачем? Может быть, чтобы люди все время испытывали неуверенность. Или дело в том, что названия единиц времени — важное связующее звено и, если их изменить, люди пойдут иной дорогой?

Не бывает внезапных грандиозных метаморфоз. За одну ночь не вырастут многоэтажные города. В одночасье не устремятся к другим планетам корабли. Потому что люди меняются медленнее, чем вещи. За ренессансом следуют хаос и революция. Если у людей хватает сил.

В 1945 году сил было предостаточно. Возникали сотни планов переустройства мира. И у каждого были свои сторонники, зачастую фанатичные.

Гардинга избрали потому, что он обещал «нормальность»[50]. Люди устали от войны. Им хотелось обратно в материнскую утробу 1912 года. Они не желали, чтобы их жизнь продолжали баламутить экспериментами.

Еще до падения Японии дорога к будущему была свободна. Сотня планов, сотня фанатиков. И разрушительное оружие. Если бы реализовали какой-то из этих замыслов, появились бы его противники и возникла бы смертельная опасность для цивилизации. Поскольку к 1945 году инженерная мысль разработала оружие, применять которое было слишком опасно, только фанатики решились бы на это.

Все сходились в одном: платформа Гардинга. Довоенная безопасность. Старый добрый уклад жизни. Пропаганду в этом направлении развернуть было легко. Люди хотели отдохнуть.

И они получили отдых, и Утопия не наступила. Хотя отдельные признаки были.

Для наземного транспорта обтекаемые формы оказались малофункциональны. Их и не использовали.

Алкогольные напитки, в общем-то, пьянили, но без последствий.

Рыбы дека 7.

Сэла плюс.

Но формально — ничего нового. Люди ощущают удовлетворенность и стабильность. Они ведут прежний, спокойный образ жизни. Может быть, их подсознание обрабатывают в нужном направлении. Теперь они принимают как должное, что сегодня Рыбы дека 7.

А горстка отщепенцев, которые не смогли привыкнуть к психофонам…

Он был репортером, так что через некоторое время легко вытащил из Мэри всю информацию. Правда, потребовался еще не один стакан. И приходилось все время уводить разговор в сторону от Энди, который умер, но в давние дни, когда еще работали телефоны, много чего успел.

— Люди стали другими, — рассказывала Мэри. — Это как… Ну, не знаю. Все будто задумали что-то. Только я не знаю что. Помнится, в школе когда-то ученики прямо-таки бредили тем, что мы должны обыграть в финале команду технического училища. Мне было наплевать, но всем остальным — нет. Они думали об одном и том же. Где-то в глубине души все к этому стремились, а я не могла понять: ну не выиграем мы, и что дальше?

— Антисоциальная позиция, — усмехнулся Теннинг.

— Сейчас в воздухе витает нечто похожее. Снова все опять спят и видят, как бы обыграть техническое училище. Кроме меня и… — Она махнула рукой. — На таких, как мы, даже внимания не обращают.

— Я раньше в «Стар» работал, — сказал он. — Она переехала?

— Конечно, все же газеты переехали. Где-то печатаются. Только никто не знает где.

— А ты… читаешь «Стар»?

— Ничего не желаю читать.

— Хочу спросить про одного колумниста… Теннинг его фамилия.

Она пожала плечами:

— Слушала его. Он сейчас не в «Стар». Ведет эфирные передачи.

— Это… радио?

— Уже нет. Теннинг сейчас важная птица. Его все слушают.

— О чем он говорит?

— Сплетни. И политика. Люди такое слушают…

Да, люди слушают этого болтуна, и он формирует общественное мнение. Формирует так, как нужно важным шишкам. Вот почему меня взяли в сорок пятом. Я тогда не был на пике популярности, но люди меня читали. Я получал хорошие отзывы. Выявляют ключевые фигуры, которые будут реализовывать их план…

Болтуны, двойники, поставленные на нужные места. Безболезненное психологическое воздействие, подслащенная пропаганда. И мир движется вперед, оставляя Дэйва Теннинга позади, — огромный шар сходит с курса и набирает скорость, направляемый тысячами двойников.

Ладно. Допустим, сам по себе план хорош. Но Дэйв Теннинг слишком долго пробыл «Шильонским узником»[51].

— У меня есть друзья — вернее, были, — сказал он. — Мэри, как мне связаться с человеком по фамилии Пэлем?

— Не знаю.

— Ройс Пэлем. Он издавал «Стар».

— Давай еще выпьем.

— Это важно.

Она встала:

— Ну хорошо, Дэйв. Я все устрою.

Она пошла в кабинку психофона. Дэйв сидел и ждал.

Ночь стояла теплая. Самоохлаждающийся стакан приятно холодил ладонь. Уличный бар на Скид-роу, дурнопахнущий, грязноватый, с полузасохшими пальмами, растворялся в лунном свете.

Добро пожаловать домой, Дэйв Теннинг. Добро пожаловать обратно в жизнь. Не встречают тебя с оркестром, ну и что с того? Оркестр ушел играть серенаду Дэйву Теннингу Второму. Псевдочеловеку, которому все удалось.

Где-то безумствовала непривычная музыка, какие-то ритмы буги с блюзовыми аккордами.

Мэри вернулась побледневшая.

— Я все думала об Энди, — сказала она, — пока он не умер. Он к этим психофонам приноровился. А я никак не могу.